цветут под жарким солнцем лета, спят, разливая аромат при луне, и к осени дают семена. Эти цветы были изящны, и хрупки, недолговечны, и бледны. Они свидетельствовали о непрочности искусственного земного счастья. Но аромат их, сгущаясь в закрытом строении, под стёклами низкого потолка, был силён и крепок, он не разливался по полям и садам, он весь был здесь. Казалось, цветы торопились отцвести и умереть поскорее и тайно, ароматом своим, сообщали об этом человеку: мы готовы! скорее, скорее!
Георгий Александрович кликнул служащего, чтобы заказать букеты.
– Должно полагать, ваше благородие, что ландыши самые редкие, – подумав, отвечал садовник. – Как на дворе декабрь – то ландыши, не иначе.
На приказание собрать большой букет ландышей и отослать в «Усладу» он отвечал, что малый букет можно собрать, а на большой цветов никак не наберётся, не по сезону. И он указал Мальцеву на несколько маленьких, словно озябших патетических кустиков. Их колокольчики чем-то напоминали осиротевших детей.
– Жаль, – сказал Георгий Александрович. – Что ж, пошлите букет какой выйдет. Соберите для него все ваши ландыши.
Он повернулся, чтоб уйти, но вспомнил о Саше Линдер.
– Какие цветы самые дорогие здесь, в оранжерее? – спросил он садовника.
– Розы тут есть у нас, ваше благородие. Особенные. Дороже и быть не может.
Никакие цветы не были слишком дороги для букета Саше Линдер, никакие не могли быть достойны её красоты. Мальцев приказал сделать большой букет из всех лучших роз и послать с его карточкой Саше Линдер.
– Не извольте беспокоиться, ваше благородие! Замечательнейший пошлём букет, какого лучше и вообразить невозможно.
Глава III
Оставшись одна, Мила не знала, что с собою делать.
Счастье! Оно стояло перед нею. Она слышала его голос, зовущий вдаль. Над нею витали его светлые крылья. Ей хотелось бежать, лететь, петь и всё рассказывать и рассказывать о своём счастье. Необычайная, праздничная тишина в доме казалась ей невыносимой, словно кто украдывал у ней минуты счастья. Она не могла оставаться в своей комнате, сидеть на месте. Она дрожала от ожидания и нетерпения. Ей казалось, что-то ещё должно случиться, вот сейчас же, сию минуту. Ей казалось, события теперь должны ринуться лавиной, рекою политься – все радостные, все счастливые, неописуемые, не передаваемые словами.
Вокруг стояла тишина.
Она пробовала написать в Петербург братьям и тёте. Напрасно. Об этом невозможно было писать. Только ангел небесный с трубой мог бы должным образом возвестить о таком событии. Что земные слова!
Всякое предложение и любовь называются на людском языке одними и теми же словами.
«Пойду по дому, – сказала она себе, – посмотрю, как всё выглядит сегодня, и в каждом углу остановлюсь и буду думать о моём счастье. Пусть оно запечатлеется на всём».
Она прошла в застеклённую галерею при доме, служившую зимним садом. Олеандры в цвету наполняли всё своим и сладким и вместе горьковатым ароматом. Причудливые карликовые сосны в фарфоровых вазонах – японские гости – пришли, казалось, из сказочного царства лилипутов. Мелкие розоватые цветы бегонии, называвшиеся «зима и лето», скромно выглядывали из-под волосатеньких листьев. Цикламены гордо сияли своей красотой. В золотой овальной клетке, равнодушный давно ко всему, доживал свой век попугай Иов.
– Я выхожу замуж! – сказала ему Мила. – За Георгия Александровича Мальцева.
Молчание.
– За милого, милого Жоржа!
Недовольно крякнув, попугай начал чистить у себя под крылом.
Возмущённая его равнодушием, Мила подошла ближе и потрясла его клетку.
– Я выхожу замуж! – крикнула ему Мила.
Кольнув её сердитым взглядом, в профиль, одним глазом, Иов крикнул:
– Чаю, чаю! Бедный попка хочет пить!
Оставив его, она подошла к стеклянной двери оранжереи. Соломенный занавес был отодвинут. Аспидистра стояла у стекла, и льдистый, лёгкий рисунок на стекле повторял её зелёные узоры, словно были они одной семьи и та, другая аспидистра жила в стекле. Освещенная снаружи, она сияла и светилась необыкновенной, захватывающей сердце красотой. Эта призрачная аспидистра, только видение, мираж, мечта, была необъяснимо прекраснее, лучезарнее той, земной, настоящей, зелёной.
Мила смотрела и как-то поняла сердцем эту пропасть между реальною жизнью и мечтою о ней.
«Она лучше. Она прекраснее… Но что же! Она вот-вот растает, и на стекле не будет ничего. А завтра здесь, возможно, возникнет совсем другой узор».
Но ей было до боли жаль, что сияющий восхитительный рисунок замечен только ею, и больше никем; что едва появившись, он должен исчезнуть; что такое чудо красоты – рисунок зимы на стекле – является на миг, чтобы растаять вскоре без следа. Зачем создавать и губить, если невозможно существовать и длиться? Лучше уж не было бы этого совсем, и сердце б не болело о невозможности жить, не расставаясь с такой красотой.
Она перевела взгляд на настоящую, зелёную аспидистру, и та показалась ей грубой, почти вульгарной. «Но в этой есть жизнь! – подумала Мила. – Она будет жить, зеленеть, затем осыпаться и вянуть. «Всё, кружась, исчезает во мгле»… Жизнь так коротка…» И вот эти минуты, когда Мила бродила одна в доме, ей показались безжалостно выкраденными от счастья, потерянными.
Где-то плавно пробили часы.
Возможно ли! В такой день, в такой час она одна бродит по дому! Боясь снова заплакать, Мила побежала в свою комнату и позвонила.
Горничная Глаша, всё так же пылая волнением и любопытством, запыхавшись, прибежала на звонок.
– Глаша, причешите меня к вечеру. У нас к чаю будет один гость…
– Ой, барышня ж! Ой, я ж знаю! – воскликнула Глаша, от волнения роняя гребень и шпильки. – Так это их же ж благородие будут!
– Вы знаете, что…
– Та я раньше же вас, барышня, знала, что их благородие сватают…
– Раньше меня? Каким образом?
Мила круто повернулась, и они обе в волнении, молча смотрели одна на другую.
– Кто сказал? – наконец промолвила Мила.
– Тимофей! – И лицо Глаши залилось румянцем.
– Тимофей? Какой Тимофей?
– Они денщики их благородия, барина Мальцева.
– Денщик! Но как же он мог знать?
– Так они ж вместе живуть. И видит Тимофей, барин надевають парадный мундир и приказывають белые новые перчатки, не те, что вчера в первый раз они надевали, а новые. А в полку парада нет. Вот оказия! Тимофей – голова! – тут и догадался: никак барин идуть свататься. Знал Тимофей, что барин давно влюбившись…
– Влюбившись? Да?
– А как же! Не ест… папиросу не в пепельницу, а то в сахарницу, то в вазочку с вареньем положат – и не замечают… и пальцами вдруг побарабанят – даже сердито, – а раньше пальцами они не барабанили.
– О! – только и могла сказать Мила. – Никогда?
– Никогда! – с силой подтвердила Глаша. – Случая такого не было. И на телефон не стали отвечать. В офицерское собрание вечером не поехали. Тимофей на цыпочках ходил: видит, серьёзное дело. И тоже уж так волновался…
– Кто? Барин Мальцев?
– Та нет, Тимофей.
– Тимофей? Отчего?
– Догадаться не мог, за кого же барин Мальцев свататься
