нем старая остроглазая бабушка с большим животом, выпиравшим из незастегнутой парки. А это, конечно, Шула… сидит на деревянном порожке перед номером 5, в юбке из оленьей кожи и такой же блузке, волосы заплетены в две косы, как у Покахонтас на старых литографиях, когда она встречает Джона Смита. Только эта девушка красивее, и лицо аутентичнее – широкое и открытое, скулы как лесная роза или как небо на рассвете и монгольские миндалевидные глаза. Инупиатка, подумала Алиса. Или юпичка. Все настоящие, с какого-то севера, и далеко, очень далеко отсюда.
Алиса заглушила мотор и вышла из машины – в руке щенок, старый пес хромает позади. Толпа незнакомцев наблюдала, как она идет к ним через весь двор, но не пыталась заговорить. И только ее сын Ник вышел из прачечной ей навстречу:
– Мама. Я обзвонил весь город. Мы уже собирались бить стекла.
– Простите, – сказала Алиса. – Мне надо было съездить к Салласу в трейлер проведать этого старого дурня. Простите все. Нужно было просто ломать дверь и входить.
Никто не ответил. Судя по виду, ожидание не слишком их утомило или разозлило. Кажется, они не поняли ни слова из того, что она сказала.
– Кто говорит по-английски, а кто нет, – прошептал Ник. – Старуха – точно нет.
– Господи. Не может быть. Но как же они будут говорить свои реплики? – Алиса теперь тоже шептала.
– Будут шевелить губами, а диалоги мы продублируем потом.
– Невероятно. Я и не думала, что такие еще остались.
– Мы собрали весь каст от сиротки со старухой и до свет-девицы – хороша, правда? – одним забросом. Нашлись в Баффинсе, это все одна семья. Да ладно, мама, признай. Попали мы в Шулу-шоу или промахнулись?
– Да, кажется, у вас есть все, – признала Алиса, – кроме бога морского льва. Такую редкость не найдешь даже в Баффинсе. Где вы собираетесь…
Она запнулась. Ник выписывал пируэты под двору, закручивая вокруг себя белый плащ, как мантию, и тряся длинной серебряной гривой.
– Та-да, – говорил он. – Та-да…
– Господи, не может быть, боже, – только и сказала Алиса.
10. О, злой колючий куст,
Ты больно сердце ранишь…
Уйду, пусти, прощай, колючий куст,
Обратно не заманишь…
Майкл Кармоди был большим круглым мячом с самого рождения, призовой жемчужиной мальчукового пола, особенно если учесть размер бедной устрицы, что произвела его на свет. Она так и не набрала сорока килограммов, даже в конце беременности.
Отец, посадивший семя в этот крошечный женский моллюск, был велик настолько же, насколько мала мать. Олимпийского чемпиона по гребле на гоночном скифе звали Тягло Кармоди. Добыв для Англии три олимпийских золота, он отправился на заслуженный отдых в дом Кармоди на Силли – еще в добром здравии, румяный, полный сил и довольства. Ходили разговоры, что неспроста он такой румяный и что на отдых он отправился, поскольку вряд ли прошел бы тест на анаболики. И что, даже если бы сработали тест-блокировщики, он же такой громадина – о-го-го! Не очень полезно для короны, если ее будет представлять анаболический громадина.
Для робкой деревенской девушки с устричного побережья Корнуолла он был, однако, велик и великолепен. Она подалась вперед и раскрылась ему навстречу.
Но той анаболической песчинке, которую он посадил в ее темные складки, не хватило для омовения обычных внутренних слез. После почти года наращивания округлостей жемчужину пришлось вырезать – четыре килограмма двести граммов. Роды продолжались два дня и две ночи и опустошили сосуд дочиста, словно банку из-под варенья. На стенках не осталось ни крупицы сиропа для распоследней мухи. Ни капли молока для младенца, ни лучика любви в материнских глазах. Пусто.
Семья вернулась домой в Стип-Клифф, как только зажили швы, но болезненное напряжение никуда не девалось. Золотомедальный гребец наполнялся силой и самодовольством, а юная застенчивая мама – пустотой. После рождения ребенка она превратилась в безжизненную раковину. Так, словно переходя в новый мир, жемчужный младенец Майкл оставил в том, из которого вышел, невосполнимую дыру, освободив его навечно от двух жизней. Мать и бабушка молодой мамы приехали помогать, сняв на двоих коттедж по соседству – до того времени, как сказали они хозяйке, когда к бедной девочке вернутся силы. Силы не вернулись. Все лето она пролежала у окна на холодном солнце Корнуолла – в глазах ни искринки, и только легкий бриз играл на разреженной пустоте ее вялого рта, как невидимые губы на флейте. С первыми осенними холодами она покинула и эту свою пустоту.
Девочкина мать, к счастью, была сделана из материала попрочнее, а мать матери – еще прочнее. Они работали приходящими няньками для осиротевшего младенца в старом доме Кармоди до тех пор, пока олимпийский чемпион не погреб на новые устричные плантации искать новых двустворчатых моллюсков; после этого обе пожилые женщины переехали в дом насовсем.
Теперь, когда между ними уже не стояла больная девушка, эта пара получила возможность препираться до бесконечности. Ссоры были постоянными настолько, что мальчик Майкл их едва замечал. Нормальный женский звук, полагал он, как болтовня чаек среди скал и их драки клювами. Потом стал замечать, но звук все равно казался ему естественным, хоть и раздражал. Из-за этого звука моряк покидает дом, оставляя его позади. Да, конечно, на жизнь можно заработать чем-нибудь полегче работы в море. Ровесники поумнее уже осваивали профессии, сулившие будущее поинтереснее того, что предлагала карьера рыболова. Большой синий морской мешок год от года становился все скупее. Умные ровесники всяко найдут себе лучшее будущее: они станут программистами чипов, государственными юристами, фармацевтами и каждый день после работы будут возвращаться домой к супругам и отпрыскам – то есть именно туда, откуда, как полагал юный Кармоди, человек и удирает на работу. Какая радость приходить в дом, полный орущих чаек?
Однажды он три месяца ловил тунца, и в это время бабушка с прабабушкой поругались за чаем, из-за чего бабушка подавилась сконом и задохнулась. Решив, что это ее вина, прабабушка от переживаний, раскаяния, меланхолии и скуки впала в долгую прострацию. Она достала древнюю концертину и теперь часами сидела с ней перед окном, глядя на море и выводя хриплым голосом бесконечную череду погребальных песен. Юный Майкл был поражен. Он и не подозревал, что рот старой чайки способен на что-то другое, кроме еды и ругани. Но вот же, она поет и подыгрывает себе на этой музыкальной штуковине! Старая карга пережила свою дочь всего на одну зиму и одну весну, но за эти месяцы мальчик наслушался какой-никакой музыки и впервые заподозрил, что женщина в доме может и не быть досадной помехой – она может быть ценным, охренеть даже до чего ценным и хорошим приобретением! Прошло сорок с лишним лет до того, как
