только рада, что у нее появилась компаньонка; хоть она и славилась ворчливостью, Флоре ее иссушенные годами уста дарили лишь улыбку.
Желая отплатить опекуну и его матери за доброту, Флора по-прежнему много времени посвящала своей иголке. Но эта работа занимала ее внимание едва ли наполовину; сидя за пяльцами, она забывалась, уносясь мыслью в бесконечные фантазии о странствиях Лоренцо. Уже три года прошло с тех пор, как он ее покинул; через месяц после его ухода пилигрим из Милана принес ей золотой крестик – и больше от брата вестей не было. Отправился ли он из Милана во Францию, в Германию или в Святую Землю – Флора не ведала. Воображение по очереди вело ее в каждое из этих мест и разворачивало пред ней череду событий, которые могли там с ним приключиться. Мысленно она рисовала себе трудные путешествия – бивачную жизнь – военные подвиги – почести, которыми осыпают Лоренцо герцоги и короли; щеки ее горели от принимаемых им похвал, глаза вспыхивали от радости, когда она представляла, как брат, полный спокойного достоинства, со скромной гордостью стоит перед ними. Но порой прекрасная мечтательница останавливала себя; словно тень, прокрадывалась к ней мысль, что, случись Лоренцо получить богатую награду – он давно вернулся бы с состоянием; и упавшее сердце шептало, что его продолжительному отсутствию стоит искать иные, не столь радостные объяснения.
Обыкновенно Флора сидела за работой либо под деревом в саду, либо, если на улице было слишком жарко, у своего любимого окна с северной стороны дома, откуда открывался вид на узкую лощину, заросшую величественным лесом, и доносился шум водопада. Однажды, когда пальцы ее были заняты тем, чтобы придать гончей на сцене охоты, которую вышивала она для графини, сходство с живой, вдруг в ушах ее раздался пронзительный, душераздирающий крик, а сразу за ним – стук копыт, и торопливые шаги, и громкие мужские восклицания. Топот и голоса доносились с южной стороны виллы, противоположной от окна; шум продолжался, и Флора уже встала, чтобы пойти и узнать, что произошло, как вдруг к ней в комнату вбежала Сандра с криком:
– О Мадонна! Он погиб – лошадь сбросила – ему конец!
В первый миг Флора подумала о брате. Она пробежала мимо старухи в центральный холл – и там, на самодельных носилках, наскоро сплетенных из веток, увидела бездыханное тело графа Фабиана. Слуги и крестьяне окружили его со всех сторон: всплескивали руками, рвали на себе волосы, с испуганными криками теснились вокруг своего господина – но никто не пытался вернуть его к жизни. Первым желанием Флоры было убежать; однако, бросив второй взгляд на смертельно бледное чело молодого графа, она заметила, что ресницы его вздрагивают, а из-под волос на пол быстрыми каплями струится кровь.
– Он жив! – вскричала она. – Смотрите, у него идет кровь! Кто-нибудь, скорее, бегите за лекарем!
А сама поспешила принести воды, брызнула ему в лицо, заставила разойтись толпу, что, сгрудившись вокруг него, перекрывала доступ воздуха – и, едва свежий ветерок подул ему в лицо, граф начал подавать признаки жизни; подоспевший вскоре врач установил, что, хотя раны серьезны и даже опасны, есть все основания надеяться на выздоровление.
Флора заняла при графе место сиделки – и исполняла свои обязанности с неослабным вниманием. Она дежурила у его постели ночью и присматривала за ним днем с тем духом христианского смирения и кротости, что воодушевляет сестер милосердия, когда они ходят за больными. Несколько дней душа Фабиана, казалось, едва держалась в теле, готовая вспорхнуть и улететь; после полной бесчувственности больной пришел в сознание, но оставался пугающе слаб. Не сразу начал он узнавать Флору и понимать, что она для него делает; и после этого лишь ей удавалось успокаивать Фабиана и возвращать ему здравый рассудок во время буйных приступов, неразлучных с лихорадкой. Ничто, кроме ее присутствия, не могло сдержать его раздражения; с ней он был тих и ласков, как ягненок, так что она едва верила чужим рассказам о его грубости и строптивости – и не поверила бы, если бы, возвращаясь откуда-нибудь, сама не слышала громкий гневный голос больного, не находила его с раскрасневшимися щеками и пылающими глазами – и не видела бы, что при ее появлении все эти признаки ярости мгновенно утихают и сменяются ангельской кротостью.
Через несколько недель он уже мог отлучаться из спальни; однако любой шум, даже внезапный звук почти сводил его с ума. У итальянцев и самые тихие передвижения выходят очень громко, так что Флоре пришлось запретить всем прочим беспокоить больного; а ее бесшумная походка и мягкий голос оказались для пациента сладчайшими лекарствами. Тяжело ей было неустанно ухаживать за врагом и соперником Лоренцо, однако она подчинила сердце долгу, а со временем и привычка помогла с этим примириться. По мере того как Фабиану становилось лучше, Флора не могла не отметить разумности его речей, доброты и сердечности обращения. Беседуя с ней, он бывал столь деликатен, столь внимателен и вместе с тем ненавязчив, что скоро эти разговоры сделались ей приятны. Темы его бесед с Флорой были разнообразны и всегда занимательны. В памяти его хранилось множество фаблио, новелл и рыцарских романов – и, быстро обнаружив, что именно рыцарские повести Флору очень занимают, он с готовностью делился с ней новыми и новыми историями из этого неисчерпаемого источника. Эти романтические сюжеты напоминали Флоре те приключения, что сама она, в уединении и тишине, придумывала для своего брата; каждая повесть о далеких странах обладала для нее особым обаянием; девушка слушала, затаив дыхание, с таким одушевленным лицом, что Фабиан готов был говорить вечно – лишь бы наблюдать за сменой ее выражений. Однако эти привлекательные черты в нем она признавала так же, как католическая монахиня могла бы признать некоторые добродетели за еретиком; и, если молодой граф стремился изо дня в день увеличить ее радость от своего общества, она успокаивала свою совесть перед братом тем, что в глубине души, словно под спудом, продолжает тайно лелеять семейную вражду; и всякий раз, когда ей случалось вспоминать об этом в присутствии Фабиана, принимала холодный и церемонный тон, от души наслаждаясь его замешательством и недовольством.
Прошло почти два месяца; больной окреп настолько, что Флора начала уже удивляться, почему он не возвращается в Сиену. Разумеется, долг требовал, чтобы она желала его отъезда; и все же, видя, что лицо юноши осунулось, а походка стала медленной и утратила прежнюю пружинистость, она, как сиделка, жаждущая довести свой благой труд до конца, не хотела, чтобы он слишком быстро
