полусмерти, но не посмела ни отговаривать подругу, ни выдать; весь этот последний день она была с ней рядом, то пыталась утешать, то вместе с нею плакала.
Ближе к вечеру они вышли на прогулку в лес, прилегающий к вилле. Флора захватила с собой арфу, однако дрожащими пальцами не смогла взять ни одного аккорда; оставив и арфу, и свою спутницу, она двинулась к месту, где бывала уже не раз. Ее обступили тенистые деревья, прикрывая от солнца своим ажурным зеленым покрывалом; здесь водный поток с шумом падал со скалы в рукотворное озерцо – каменную плиту с выдолбленной серединой, переливался через край, ступенчатой дорогой катился вниз и наконец достигал дна небольшого ущелья, откуда уже тихо и неторопливо продолжал свой путь. Для Флоры это было любимым прибежищем. Вечные сумерки чащи, неустанное течение, шум, бурление и плеск водопада, соединение стихий, бесконечно разнообразных, но каждый день все тех же – все это отвечало ее меланхолическим размышлениям и нескончаемой череде фантазий. Сюда пришла она и теперь; долго смотрела на прозрачную водную завесу – в последний раз; нежная влага блестела на глазах, и во всем облике отражалось переполнявшее ее чувство светлой печали; длинные белокурые локоны, в изящном беспорядке струящиеся по плечам, легкая вуаль, простой, но дорогой наряд – все отражалось, словно в зеркале, в спокойных речных водах. Вдруг слуха ее достиг звук шагов, более твердых и тяжелых, чем шаги Анджелины; миг – и перед ней стоял сам Фабиан; он не в силах был покинуть дом, в последний раз с ней не повидавшись. Он поскакал на виллу, услышал, что ее здесь нет, отправился искать – и нашел Флору в этом уединенном уголке, где столько блаженных часов они провели вместе. Флоре больно было его видеть; признание дрожало у нее на устах, но она не желала раскрывать ему свою тайну. Те же чувства обуревали и Фабиана. Разговор их был краток – и ни один не упомянул о том, что лежало на сердце у обоих. Разошлись они с простым «Спокойной ночи», словно надеялись увидеться утром; каждый обманывал другого – и сам, в свою очередь, был обманут. В обращении Флоры с ним Фабиан ощутил какую-то особенную нежность, и это его подбодрило; она же про себя извиняла эту минутную мягкость к врагу брата тем, что завтра нанесет ему тяжелый удар.
Ночь Фабиан провел на вилле, а на следующий день рано утром отправился в Милан. Ему не терпелось добраться до цели; часто вонзал он шпоры в бока коня и побуждал его скакать в полную силу – но и это казалось ему слишком медленно. Однако он понимал, что прибытие в Милан может ни на йоту не приблизить его к конечной цели путешествия, и про себя называл Флору жестокой и недоброй – но тут же его утешало и ободряло воспоминание об их прощальной встрече.
Первую ночь юноша провел в Эмполи, а затем, переправившись через Арно, начал взбираться на Апеннины с северной стороны. Скоро он преодолел крутой склон и углубился в падубовые леса. Множество препятствий вырастало на пути, преисполняя его нетерпением; но он упорно продвигался вперед. Наконец к полудню третьего дня граф остановился у маленького деревенского трактира, затерянного в лесах, где, судя по всему, нечасто появлялись посетители. Солнце палило нещадно, и Фабиан был рад укрыться от зноя; он оставил жеребца в конюшне, где уже стоял красивый вороной конь, и вошел в трактир, чтобы перекусить. Однако найти здесь обед оказалось не так-то просто. Прислуги в трактире не было, всем занималась одна хозяйка – и та долго не появлялась, а когда наконец вышла в обеденный зал, выглядела очень расстроенной. Женщина пребывала в хлопотах и заботах о больном на ее попечении: проезжающий дворянин остановился у нее, а сам слег с лихорадкой и как бы не помер! Конь, туго набитый кошель, богатое платье – все говорит, что человек он небедный; вот жалость-то будет, если помрет! А лекарей в здешней глуши не найдешь, да и вывезти его отсюда нет никакой возможности. А как он, бедняга, спешил в Сиену, как сокрушается, что теперь, быть может, туда не попадет!.. Название родного города возбудило в графе Фабиане интерес, и, пока хозяйка готовила обед, он пошел навестить больного.
Флора проснулась вместе с жаворонками и с помощью Анджелины облачилась в свой паломнический наряд. По шуму внизу она с удивлением поняла, что граф Фабиан провел ночь на вилле – и оставалась наверху, пока тот не уехал, как она полагала, назад в Сиену. Затем обняла свою подругу и, обменявшись с ней множеством благословений и благодарностей, одна, забыв о женской робости ради достижения заветной цели, веря, что Небеса укажут ей путь, покинула гостеприимный кров и отправилась в свое паломничество. Шла она пешком – и потому медленно; возлюбленный опередил ее уже на много миль, и Флора не думала его нагнать. Лишь когда вилла скрылась вдали, Флора осознала всю огромность стоящей перед ней задачи, и мужество едва ее не покинуло. Нещадно жгли ее лучи полуденного солнца; преследовали тысячи страхов – ибо впервые в жизни она оказалась одна на большой дороге; скоро она так устала, что не могла идти далее. По совету хозяйки гостиницы, где остановилась передохнуть, Флора купила себе мула и продолжила путь в седле. Однако и верхом добралась до Эмполи лишь на третью ночь; а когда пересекла Арно, вступила в темные Апеннинские леса и обнаружила себя посреди необъятной и безлюдной чащи, трудности ее стали почти непреодолимы. Наряд пилигрима внушал к себе уважение, так что по дороге Флора останавливалась в монастырях. Благочестивые сестры всплескивали руками в восхищении перед ее мужеством, но их похвалы не радовали бедняжку; она-то знала, что никакого мужества у нее нет. Она лишь упорно повторяла себе: стоит перевалить через Апеннины – и худшее останется позади. И шла, и шла вперед, преодолевая и усталость, и страх, жалея лишь о том, что не может двигаться быстрее.
Вечером седьмого дня после ухода из дома Флора все еще пробиралась по лабиринтам диких, поросших густым лесом холмов. Ночевать она намеревалась в монастыре на вершине холма, а назавтра надеялась попасть в Болонью. Эта надежда приободряла ее весь день; однако подступал вечер, лес вокруг становился гуще, а монастырь все не появлялся. Уже и солнце село; Флора тревожно прислушивалась – не раздастся ли колокол, звонящий к вечерне, не подскажет ли, что цель близка? Но все молчало кругом, кроме шелеста
