их не было вовсе; муж меня любил, и хоть я часто тосковала по дорогим, родным лицам, с которыми никогда доселе не расставалась, и более всего скучала по ласкам и мудрым наставлениям матушки – пока что мне достаточно было думать о них и надеяться на воссоединение.
И все же многое меня расстраивало. Прежде я была бедна, росла среди таких же бедняков; и, кажется, ни разу с тех пор, как начала что-то понимать, ничто не огорчало и не смущало меня так, как мысль о том, сколько же тратят на себя богачи, когда такое множество их собратьев-людей прозябает в нищете! Аристократическая благотворительность (хоть и вполне похвальная), раздача жидкого супа и грубого фланелевого белья меня не удовлетворяла: в уме моем глубоко укоренился некий инстинкт или чувство справедливости, внушенное скромностью нашего семейного очага и просвещенным благочестием матушки – и твердящее, что все на свете имеют право жить так же покойно и удобно, как я или даже как мой муж. Моя «благотворительность» – так называли ее другие, хотя сама я считала, что лишь отдаю должное собратьям по человечеству – превышала всякое разумение. Лорд Реджинальд категорически отказывал просителям; но мне выделял довольно большие средства, которыми я могла свободно распоряжаться, – и я экономила на тысяче мелочей, чтобы накормить голодных. Впрочем, дело было не только в благотворительности: я никак не могла привыкнуть тратить деньги на себя, и роскошь была мне противна. Муж называл такое отношение «скаредностью» и сурово попрекал меня, когда я, вместо того чтобы перещеголять нарядом всех соперниц, являлась на прием одетой очень скромно и горячо отвечала ему, что не могу и не буду выбрасывать по двадцать гиней на платье, когда за эти деньги можно одарить улыбками множество хмурых лиц, принести радость во множество несчастных сердец.
Права ли я была? Несомненно, любой богач ответил бы, что нет: что первый долг мой состоял в том, чтобы радовать мужа и быть ему в свете достойной спутницей. И все же – признаться ли? – даже сейчас, удрученная и почти уничтоженная своей ошибкой… нет, это не то слово – назову ее несчастьем, – будто на медленном огне горю я при мысли, что потеряла любовь мужа из-за того, что, по совести, считала своим долгом!
Но об этом речь впереди. Настоящая беда обрушилась на меня по возвращении в Англию. Мои родные часто обращались к нам за денежной помощью, и лорд Реджинальд удовлетворял почти все их просьбы. После двухлетнего отсутствия мы приехали в Лондон, и первым моим желанием была встреча с матушкой. В то время ради поправки ее здоровья вся семья жила в Маргейте. Решено было, что я поеду туда одна и ненадолго. Перед отъездом лорд Реджинальд сообщил мне, что родные мои все чаще и чаще просят у него какие-то непомерные суммы, и он решил отныне им отказывать. Еще он сказал, что вовсе не собирается оплачивать моей семье переход на более высокое положение в обществе; что, на его взгляд, лишь двое моих родственников – мать и родная сестра – имеют хоть какое-то право ждать от него помощи, но первая неспособна к попрошайничеству, а вторая, выйдя замуж за Купера, сама определила свое место в жизни, и благосостояние ее теперь всецело зависит от мужа. На это я отвечала: он сам знает, что скромный достаток я почитаю для жизни наилучшим и никогда не соглашусь на непомерные денежные требования, пусть и от дорогих мне людей.
Реджинальд был удовлетворен таким ответом; мы нежно попрощались, и в Маргейт я выехала с легким и радостным сердцем, а искренние приветствия всей собравшейся семьи сделали меня вдвое счастливее. Омрачило радость лишь состояние матушки: она стала похожа на тень. Все расселись вокруг нее, весело болтали и смеялись, но я видела, что жить ей остается недолго.
В маленьком меблированном домике, где теснилась вся семья, для меня места не нашлось, так что я осталась в отеле. Рано утром, прежде чем я встала, меня навестил отец. Он умолял поговорить с мужем и попросить у него помощи: как выяснилось, рассчитывая на его поддержку, он ввязался в биржевые спекуляции, требующие крупного капитала; но расчеты его рухнули, и теперь множество семей будет погублено, а сам он обесчещен, если не сумеет срочно вложить в дело несколько сот фунтов. Я пообещала сделать все, что смогу, – а про себя решила спросить совета у матушки и поступить, как та скажет. Отец расцеловал меня, рассыпался в благодарностях и удалился.
Не стану излагать свою историю во всех печальных подробностях; одним словом, братья и сестры уже обзавелись семьями и, строя планы на будущее, твердо рассчитывали на помощь лорда Реджинальда. Все они явно полагали, что, не претендуя на равное со мной богатство и роскошь, уже делают нам одолжение; но у каждого из них что-то было неладно – каждому требовалась серьезная помощь и помощи все ждали от меня.
Позже подошла и заговорила со мной отдельно сестра Сьюзан, однако ее запросы оказались самыми скромными: она просила только двадцать фунтов. Я немедленно дала ей деньги из собственного кошелька.
Едва встретившись с матушкой, я рассказала ей о своих затруднениях. Она отвечала, что ничего иного не ждала и это надрывает ей сердце; что я должна набраться мужества и сопротивляться этим домогательствам. Отца, продолжала она, погубила собственная опрометчивость, и теперь пусть встретится со злом, которое сам на себя навлек; а многочисленные мои родственники совершенно помешались на мысли жить за мой счет. Я слушала с горечью, предвидя будущие беды; чувствовала свою слабость – и понимала, что не смогу смело и твердо противостоять наседающей на меня родне. Той же ночью у матушки начались конвульсии; ее с трудом привели в чувство. От Сьюзан я узнала причину припадка. У матушки вышла жестокая ссора с отцом; она настаивала, чтобы он не просил у меня денег, а тот гневно отвечал, что она учит дочь непочтительности и готова навлечь на его седины позор и гибель. Видя бедную матушку бледной, дрожащей, едва живой, понимая, что, если не покорюсь, отец и дальше будет вымещать на ней гнев – стоит ли удивляться, что в горе и тоске, не зная, на что решиться, я написала мужу с мольбой о нескольких сотнях фунтов для отца?
О, что за тучи сгущались над моей головой! – с содроганием вспоминаю я даже теперь бескрайнее море, белые утесы и песчаные дюны Маргейта! Летний день, приветствовавший мой приезд, в дни, когда я с трепетом и тоской ждала письма от мужа,
