сменился пасмурной и ветреной погодой. Хорошо помню вечер, когда пришло письмо: волны высоко вздымали белые гребни, ни одно судно не осмеливалось войти в порт иначе, как со спущенными парусами; ветер разогнал тучи, и с ясного неба опускалось в море кроваво-красное солнце. Я смотрела на неспокойные волны – и мечтала, чтобы они подхватили меня и унесли куда-нибудь подальше от горя и забот. В этот миг подошел слуга и подал письмо от мужа; в нем заключался отказ. Я не осмелилась сказать об этом родным. Отец мой всегда был груб и вспыльчив; а угроза банкротства, сознание, что он многим внушил ложные надежды, страх позора – все это превратило его чуть ли не в дикого зверя. Жизнь едва теплилась в теле дорогой матушки – а заслышав шаги отца, она всякий раз словно оказывалась на пороге смерти; если он входил со спокойным лицом, бледные губы ее изгибались в обычной ласковой улыбке и на иссохших щеках проступал слабый румянец; если же он хмурился и повышал голос, она, дрожа всем телом, утыкалась лицом в подушку и разражалась судорожными рыданиями, казалось, угрожавшими самой ее жизни. Однажды, когда я в горестной задумчивости прогуливалась по дюнам, отец разыскал меня и завел тот же разговор: он клялся, что не перенесет бесчестья. «И неужто ты думаешь, Фанни, – добавил он, – что мать твоя долго проживет, узнав о моем печальном конце?» В лице его я прочла решимость отчаяния.
Я спросила, какая сумма ему нужна и в какой срок. Тысяча фунтов через два дня – был ответ. Я отправилась в Лондон, чтобы умолить о помощи мужа.
Нет, нет! – не могу шаг за шагом описывать историю своих бедствий! Деньги я получила – вырвала их у лорда Реджинальда, хоть и ясно видела: обретя чек, я потеряла его сердце. Однако на том дело не кончилось. Двадцать фунтов, которые я ссудила Сьюзан, та использовала, чтобы добраться до города, броситься в ноги моему мужу и молить о сострадании. Купер, совершенно обезумев от мысли, что приходится свояком лорду, пустился сорить деньгами, тратя их на столь же дорогостоящие, сколь и порочные увеселения. Он залез в долги на несколько тысяч фунтов, и, когда лорд Реджинальд отказался снабжать его деньгами далее, несчастный совершил подлог. Двести фунтов предотвратили разоблачение и спасли семью от ужасного конца. Еще пятьсот были истрачены на то, чтобы отправить его с женой в Америку и устроить на новом месте, подальше от искушений. Так я разлучилась с милой сестрой – а я так ее любила; к преступлению мужа она была непричастна, но не хотела его покидать, к тому же их связывал ребенок; и они отправились в скорбное изгнание.
– Ах, если бы мы остались в добродетельной бедности, – восклицала, прощаясь со мной, злосчастная Сьюзан, – мне не пришлось бы теперь расставаться с умирающей матушкой!
Тысяча фунтов, выданных отцу, оказались каплей в море. Вновь он явился ко мне; вновь я ощутила, что жизнь матери висит на тонком волоске – и зависит от того, сумею ли я раздобыть денег. Вновь я, дрожа и плача, предстала перед мужем и взмолилась о мило- сердии.
– Я согласен, – отвечал он, – сделать то, что ты просишь, и даже более того; но помни, какую цену ты за это заплатишь – или оставишь своих родителей и всех родных, чья алчность и бесчестность не заслуживают милосердия, или мы расстанемся навеки. Ты будешь получать приличное содержание – хватит, если захочешь, на всю твою семью; но я не желаю больше о них слышать. Выбирай: они или я.
Правильно ли я выбрала? Не знаю, не могу сказать. Знаю одно: этот выбор принес мне горе, невыносимое, бесконечное, ничем не искупимое. Матушка была для меня дороже всего мира. Я молча бросилась к себе в комнату и тем же вечером, в полубреду от ужаса и горя, уехала в Маргейт – таков был мой ответ.
С тех пор прошло три года, и все это время я благодарила Небеса за то, что мне было позволено исполнить свой дочерний долг; горько оплакивая отчуждение от мужа, я не раскаивалась. Матушки, моего ангела-хранителя, со мною больше нет. Отец пережил ее лишь на два месяца; тяжесть того, что он натворил, и сожаление о моих страданиях ускорили его конец. Теперь вокруг собралась вся сводная родня: умоляют, требуют, вымогают, грабят, сводят меня в могилу. На прошлой неделе я написала лорду Реджинальду: сообщила о смерти родителей, о том, что положение мое изменилось, и добавила: если несчастная жена ему еще не совсем безразлична, мы можем попробовать начать сначала. Вчера пришел ответ. «Поздно, – гласил он, – ты сама разорвала связующие нас узы – теперь их уж не связать заново».
Той же почтой пришло письмо от Сьюзан. Она счастлива. Купер совершенно исправился: суровая трудовая жизнь вернула ему и здравомыслие, и чувство долга. Он работает без устали, и семья процветает. Сьюзан просит меня к ней присоединиться. Я решилась ехать. О милый дом мой, и воспоминания юности! – где вы теперь? – все отравлено тысячью змеиных жал, все сцены прошлого окрасились черным. Отправлюсь же в чужую страну – страну, земля которой скоро станет мне могилой. Я жажду умереть. Мне передают, что лорд Реджинальд полюбил другую, девицу из благородного семейства, и открыто проклинает наш союз, ставший препятствием к его счастью. Я ищу забвения – но память о прошлом отравляет мою жизнь и не дает забыться. Скоро, скоро рука, которую он нежно сжимал пред алтарем – рука, что сейчас, дрожа от горя, выводит эти строки, – найдет себе приют во гробе и рассыплется в прах.
День уже клонился к вечеру, когда на дороге из Рима в Мола-ди-Гаэта показалась calèche [103], мчащаяся на полном скаку. Дорога, ведущая к гостинице, была узкой и каменистой; с одной стороны ее отделяла от моря апельсиновая роща, с другой высился старый римский крепостной вал, почти скрытый за цветущими кустами, огромными алоэ, плетями дикого винограда и всевозможными вьющимися растениями, обычными для Юга. Едва коляска въехала на этот узкий участок пути, как беспечный кучер наехал на торчащий камень, и коляска перевернулась; в следующий же миг на место происшествия высыпала толпа народу. Никто, однако, и не подумал помочь путешественнику выбраться из-под опрокинувшегося экипажа; вместо этого зеваки, с громкими криками и энергичными жестами, принялись осматривать повреждения и прикидывать, какую из них извлечь выгоду. Колесник объявил, что тут не осталось ни одного целого колеса; плотник – что треснула оглобля; кузнец
