Михаил Окунь
Кролики Раскольникова
– Наконец-то! Три семерки!
Это сквозь толщу слипшихся, как стопка блинов неудачливой хозяйки, лет я слышу голос моего институтского товарища Володи с крепкой фамилией Петров (а блинов-то тех, приблизительно, уже штук тридцать с гаком навалено).
Да, прочь сомнения, красуется свадебным генералом! И очереди почти никакой. Выходит, не зря мы после безуспешного пробега по проторенным путям свернули в этот неприметный лабазик в переулке Гривцова. А ведь четвертью часа раньше лишь мощным усилием воли заставили себя не пойти на гнусный компромисс: на Садовой чуть было не взяли мутно-зеленые «фаусты» вермута. Но в последний момент я решил не преодолевать стойкое неприятие специфического вкуса и запаха вермутени, не насильничать над собой. И предложил Вове поискать еще. И правильно сделал.
Знал бы я тогда, что сходные с вермутом вкусовые качества имеет и легендарный мартини, в те баснословные года мелькавший лишь у переводных авторов на страницах журнала «Иностранная литература».
«Дурень! – брызжа слюной, сдержанно возразят настоящие ценители этого всемирного напитка. – Какое сравнение?! Какой, на хрен, вермут!» Я, разумеется, скромно соглашусь: конечно, итальяшка изысканней, тоньше и т. п. – а всё ж из той же бочки, полынь горькая. Это у них нынче: «No Martini – no party!». А у нас тогда – свое: «No „777“ – no party!».
Ну, разумеется, не так уж обязательно «777». Можно и «No Agdam – no party!» (Мы сегодня там, где дают «Агдам»!), и «No „33“ – no party!» и т. д. В общем, «No… – no party!», и читателю среднего возраста предоставляется редкая возможность поучаствовать в сотворчестве и вместо отточия подставить марку любимого портвешка семидесятых – вплоть до «Солнцедара».
Да что душой кривить! – подставляйте, что хотите. Всякую экзотику пивали. Довелось же, например, на новый, 1970-й год, полакомиться в военном госпитале незатейливым коктейлем следующего состава: 50-граммовый шкалик коньяку армянского три звездочки, пузырек одеколона «Дзинтарс» высший сорт, пара порошков от кашля с кодеином. Рецепт, понятно, был продиктован ингредиентами, находившимися в ту новогоднюю ночь под рукой. Но кто хочет повторить – пожалуйста, эффект получился отнюдь неплохой. Соломинка и маслина, а также размешивание веткой омелы не обязательны.
Как бы там ни было, основной вопрос был решен, но для успешного проведения «пати» требовалось решить еще два.
Стакан, разумеется, дело важное, но не определяющее. Иной раз без него и лучше. В конце концов, распрекрасно пилось и из горла.
Кто ж не помнит старый ленинградский кошмар? Ворвались в закусочную. Стакана бабка не дала. Недолго думая, налили портвейн в высокий пластмассовый стаканчик, стоявший посреди столика пустым, – подставку для резаной бумаги, исполняющей обязанности салфеток (и той в наличии не было). И… оказался он намертво привинченным к мраморной столешнице!
Последним граненым стаканом, чудом уцелевшим, хоть и слегка покусанным, бескорыстно поделился уличный автомат газводы (замечательная была газировка – с лимонным сиропом, за 3 коп., – а не ценили), смутно светившийся в осенних ранних сумерках на углу улицы Дзержинского.
Оставалось определиться с местом. И тут Володя полуспросил-полупредложил: «А может, пойдем в мой дом?»
Читатель, знакомый с топонимикой Ленинграда, уже должен был заметить, что два вышеупомянутых студента одного из старейших технических вузов страны, названного именем вождя мирового пролетариата, кружили в районе площади Мира, ныне уже вернувшей свое историческое имя Сенная.
Площадь эта искони была знаменита обилием окрестных трущоб, в том числе и воровских «малин». Не зря же где-то здесь скрывался уже обложенный со всех сторон последний Робин Гуд уголовного мира Лёнька Пантелеев. Именно в этих окрестностях и снимал до недавнего времени комнату во вполне трущобной коммуналке приехавший учиться в город на Неве выпускник средней школы г. Боровичи Новгородской области Владимир Петров.
Спрашивается, почему Володя выбрал именно этот вуз? По чистой случайности. Был он на «дне открытых дверей» и в другом ленинградском электротехническом вузе на Мойке, названном именем еще одного деятеля революции – впрочем, мало проясненного, – Бонч-Бруевича. Но как-то это «бончбруевича» ему не приглянулось. И правильно. По сию пору помню, как один водитель 85-го автобуса после переезда Большеохтенского моста упорно объявлял улицу имени вышеозначенного революционера следующим образом: «Улица Бом-Буревича».
Впрочем, и в названии нашего вуза таилась некая загадка: почему не просто «имени Ленина», как водится (Ленинградский ордена Ленина метрополитен имени Ленина. Станция «Площадь Ленина» – звучнейшее пиццикато!), а Ульянова-Ленина? К чему здесь девичья фамилия припутана?
По сути дела, вуз должен был бы носить имя своего первого выборного директора Попова, немного опередившего итальянца Маркони (апропо: не Мартини) с первой посылкой радиосигнала, но припоздавшего с оформлением изобретения, в связи с чем весь мир знает Маркони, но мало знаком с Поповым (аналогии с мартини и советским вермутом тут просматриваются легко). Но случилось так, что как-то раз молодой Ильич, приехавший отоспаться в будущую «колыбель трех революций», прочитал тогдашним студентам левую лекцию по загнивающему (как оно ему отчетливо виделось) социально-экономическому положению Российской империи. А когда в аудиторию нагрянул предпочитавший точные науки штатный преподаватель, смекалистый лектор-любитель спрятался в маленькой каморке за подъемной доской.
Комнатка эта существует, надеюсь, и по сию пору, во всяком случае, в наше время она была. А историю с игрой в прятки непременно рассказывали будущим абитуриентам на «днях открытых дверей». Она-то и понравилась Петрову так, что он решил: только в Ульянова-Ленина!
А почему мы вообще рядами и колоннами перлись в технические вузы? Так уж точные науки любили, непременно кандидатами-докторами или, как минимум, ведущими инженерами хотели стать? Вот отец – тот да, любил это дело, несколько книг по радиопередатчикам выпустил. Гуманитарные науки чепухой считал. Я в школе биологией увлекался, даже в городской олимпиаде участвовал, а он только посмеивался. Возможно, его язвительная фраза – как реакция на робко заявленное желание поступить на биофак университета – и решила дело: «Что, будешь измерять, как у обезьян хвосты растут?»
Поступив в институт, Володя встал перед необходимостью снимать жилье. По какой причине он не получил места в общежитии – не помню. Ведь третий наш товарищ, тоже Вова по фамилии Мартынов, родом из Вязьмы, чудом с нами в тот памятный вечер не оказавшийся, в общагу благополучно устроился. Как бы там ни было, Петров снял комнату, как уже было сказано выше, в коммуналке в районе площади Мира, а именно на Гражданской улице.
Вскоре после въезда Вова, идя как-то раз домой после лекций, обнаружил в подворотне разношерстную группу людей, внимательно слушающих экскурсовода. Оказывается, дом этот входил одним из пунктов в состав экскурсии «Петербург Достоевского». Как-то так получилось, что литературоведы, краеведы и прочие заинтересованные лица по ведомству Достоевского решили, что именно в этом доме, в одной из каморок типа нынешней Володиной, которая, по словам Федора Михайловича, «походила более на шкаф, чем на квартиру», должен был жить Родион Романович Раскольников. А Гражданская улица и есть тот самый переулок, куда он спустился в жаркий день начала июля из каморки под крышей пятиэтажного дома на первой странице романа.
Почему – не знаю, но, видимо, причины для этого были. Какие-то, должно быть, признаки, приметы, вычитанные из бессмертного текста. Во всяком случае, экскурсии в подворотне появлялись регулярно (Володя уже бурчал: «Достали»). Именно здесь, под аркой, и располагалась дверца, за которой начиналась лесенка, ведущая под крышу в условное жилище мятежного Родиона Романовича. В самом помещении никакой, даже минимальной экспозиции не предполагалось. Просто экскурсантов подводили к постоянно закрытой двери и предлагали на слово поверить, что примерно такой ежедневный путь и проделывал Раскольников.
Дом был большой, желтого цвета – типичный доходный петербургский дом. Вход к Петрову был со двора. В том Володином жилье мне доводилось бывать. С лестницы из тех, которые c незапамятных времен именовались «черными», вход был прямо на коммунальную кухню. На площадку из кухни глядело оконце площадью примерно в квадратный дециметр, но тем не менее плотно схваченное крестом, сваренным из арматуры. Видимо, многолетний опыт жизни в стране подсказывал всем поколениям коммунальных жильцов, что и такое минимальное отверстие злоумышленник вполне может использовать для посягательства на годами наживаемое добро. Наблюдательное это окошко было даже не подслеповатым, а просто слепым, так как стекло его не протиралось, видимо, десятилетиями. Но наиважнейшую функцию хоть как-то осветить лестничную площадку оно, несмотря ни на что, выполняло, ибо штатной пятнадцатисвечовке, ввинченной в очередной раз чьей-то щедрой рукой, более пары дней на своем месте продержаться не удавалось.
