Из коммунальной кухни далее вел узкий коридор, по правую сторону которого шли двери комнат в одно окно. Окна эти, ясное дело, выходили во двор-колодец. Заканчивался коридор, как водится, сырым карцером санузла. Полы были дощатыми и скрипучими, двери комнат и внутренние перегородки чуть ли не фанерными.
Попав в эти хоромы в первый раз, я сильно удивился. А ведь доводилось бывать и в других питерских коммуналках. Да и мы с мамой только незадолго до этого выбрались из подобной квартиры. Но там всё было куда как основательней. Да и вход осуществлялся с парадной лестницы, а выход на черную был, как положено, через вечно закрюченную дверь из кухни.
Впрочем, прочность и надежность оказались только видимостью: в конце восьмидесятых годов этот дом на углу Малой и Большой Московских улиц дал трещину и осел. А жильцов пришлось срочно переселять.
К моменту описываемых событий Петров уже переехал в другое место потому, что Раскольниковский дом был расселен и подготовлен к капитальному ремонту. Вот Володя и предложил найти там укромное местечко.
Мы пересекли площадь Мира, дошли до Гражданской улицы, вошли в темный двор. Оторвав пару наспех приколоченных досок на дверях бывшего Володиного подъезда, проникли внутрь.
Квартиры были пусты, почти все внутренние двери сняты (жильцы их с собой прихватили, что ли?). Шаги гулко отдавались в полых объёмах комнат, но зарождались будто где-то в стороне. Некоторые квартиры представляли собой сплошные анфилады комнат. Всё освещалось слабым лунным светом со двора или фонарным – там, где окна выходили на пустынную улицу. Кое-где в углах виднелись останки мебельной рухляди, кипы газет, кучки прочего жилого хлама. В одной из них я приметил измазанный известкой топор.
Зашли и в бывшую Володину квартиру. Петров молча и торжественно постоял в своей комнатухе. Как-никак, три года прожил. Сколько бессонных ночей во время сессий, бдений над курсовиками (один расчет усилителя чего стоил!). Впрочем, минута молчания затянулась. «Помянем!» – предложил я. Мы прошли на кухню, где валялся тюфяк, присели на него и распили первые 0,7. Естественно, бутылка эта была у нас отнюдь не единственная (и не две, и не три…). О закуске мы совсем не позаботились – к чему эти излишества?
Допив последний стакан первой бутылки, Петров задумался, тяжело вздохнул и сказал:
– А давай-ка, к Раскольникову зайдем! Вдруг там открыто? Тогда на месте и со второй разберемся…
Идея мне чрезвычайно понравилась. Действительно, сегодня у нас есть, может быть, последний шанс побывать в гостях у Родиона Романовича. Что, если правы знатоки творчества Достоевского, и Раскольников (в смысле, какой-нибудь его прототип) действительно там жил? Да и таинственная дверь, судя по всему, должна быть снята с петель. В конце концов, он студент, мы студенты, – какие счеты между своими?..
Мы спустились вниз, вошли в подворотню и стали подниматься к раскольниковской келье. В смутном свете различили, что обитая жестью дверь на месте, но распахнута настежь. По мере приближения к заветной комнате ноздрей наших начал достигать запах всё более нестерпимый. «Для кошек сильновато!» – подумал я.
Мы вошли в комнату. Ну и амбре! По периметру в два этажа тянулись стационарно сделанные, на манер стеллажей… клетки для кроликов. Повсюду валялись клочья полуистлевшего вонючего сена. Похоже, последние обитатели комнаты героя Достоевского были эвакуированы отсюда довольно спешно.
Итак, тайна комнаты Раскольникова была раскрыта! Некий предприимчивый управдом или другой труженик ЖЭКа устроил на нежилой площади некий прообраз ЧП (частного предприятия) и разводил там быстро плодящихся неприхотливых длинноухих.
Оставаться долее в гостях у Родиона не было никакой возможности. Мы выскочили в коридор, миновали какие-то темные лабиринты и вышли еще на одну лестницу. Остановились у подоконника, перевели дух, вскрыли очередные 0,7, наполнили наш единственный граненый.
В это время вверху зародился осторожный звук шагов. Кто-то спускался, шаги звучали всё ближе. И через несколько секунд перед нами испуганно замер худощавый молодой человек с длинными волосами, в расстегнутом пальто. Лицо его было узким, словно колун. Кадык жил своей, отдельной жизнью.
Преодолев первое оцепенение, юноша назвался Петей («Петров!» – с нажимом представился Володя), и сообщил, что является художником, а в расселенных домах ищет рамки для картин, старые фото и прочее, имеющее отношение к его увлечениям. «Недавно вот подшивку „Русского инвалида“ откопал!» – похвастался наш новый знакомый. Под мышкой он действительно держал какие-то обломки багета.
Мы налили ему полстаканчика. Кадык художника радостно задергался. Беседа постепенно завязывалась.
Было, однако, видно, что Володе художник нравится всё менее. Он соловеющим взглядом, с трудом фокусируясь, вглядывался в Петино лицо. Тот, ничего не замечая, говорил всё более возбужденно – что-то по поводу того, как гнобят у нас молодых-талантливых.
– А вы чем занимаетесь? – внезапно вспомнив об угощающих, спросил Петр.
– Ну, мы тоже люди творческие… – затянул я песню, но Володя отрывисто перебил: – Еще какие! Ленинградская государственная филармония, художественный свист.
В ход пошла четвертая и последняя посудина. Пилась она уже не столь бойко. А когда подошла к концу, Володю вдруг будто озарило. «Я всё понял! – буркнул он. – Инвалиды русские здесь ни при чем». И, вплотную шагнув к Петру, он внезапно уцепил нашего собутыльника за пальто, чуть качнувшись при этом, и в лоб спросил:
– Ты на кой кроликов разводил?
Петр дернулся и уставился на него. А Володя с напором продолжил:
– Зачем тебе кролики, Родя?! Для тебя же люди были кроликами!..
Кадык нового знакомца задергался судорожнее, а Вова, блеснув глазом, торжествующе выложил главный, убийственный аргумент:
– Ты зачем бабку замочил?!! Старуху-процентщицу?
– И сестру ее Лизавету… – машинально, эхом отозвался я, но спохватился: – Володя, при чем тут Петя?..
– А притом! Притом!!
В этот момент «Раскольников», вырвав полу пальто из рук Петрова и оттолкнув его, помчался в темную анфиладу комнат. «Уж не за тем ли самым топором?..» – всполошился я.
Володя бросился за ним, я побежал за Володей. Вот они, мелькнув в слабом свете, пропали за поворотом коридора. Только топот, чертыханье, – кто-то споткнулся, и всё затихло.
К дальнейшему преследованию я был явно не готов. Потеряв бражников, поплутал по историческому дому, с трудом из него выбрался, перешел по мосту через канал и углубился в сеть черных переулков и улиц. «Пати» подошло к концу, надо было добираться домой. Город ночной был словно лабиринт, за каждым поворотом которого прятался новый Минотавр, который вполне мог оказаться и ментом – ретивым тружеником медвытрезвителя.
Я вышел на площадь с продолговатым сквером, на доме прочитал: «Площадь Тургенева». Вошел в сквер, плюхнулся на лавку.
«Не любил его Федор Михайлович, просто терпеть не мог. А за что, собственно? – сцены охоты, описания природы, Рудин… В „Бесах“ вывел – румяное личико, седенькие локончики, розовенькие маленькие ушки… Или как там… Да и Тургенев его тоже – не любил. А может, за дело?..»
Из улицы показался полночный трамвай и начал, повизгивая и содрогаясь, огибать угол сквера. Номера я не видел, но на лбу первого вагона посвечивали красный и синий фонарики. В те годы старая питерская традиция – у каждого номера свои цвета – еще блюлась. Значит, четырнадцатый. Или тридцать четвертый?.. Впрочем, какая разница… Я с усилием поднялся и поспешил к остановке.
Трамвай медленно тянулся по Садовой. Бородатый водитель время от времени высовывался из кабины и оглядывал подведомственное ему помещение, на их языке именуемое «салоном». Количество пассажиров быстро таяло, трамвай, вероятно, был уже последний. А что, если за штурвалом сидит прямой потомок Достоевского? – говорят, его правнук трамвайщиком работает, как раз тридцать четвертый номер водит. Хорошо устроился, по прадедушкиным местам раскатывает. Эти мысли плавно убаюкали меня…
На следующее утро я вошел в аудиторию минут за пять до начала лекции по статистической радиотехнике.
Несмотря на то, что народу было довольно много, – лекция предназначалась для всего потока из нескольких групп, – вокруг сидящего в последних рядах Петрова образовалась некая лакуна из свободных мест. Я подсел к нему и понял, по какой причине он сидит один: запах от Володи исходил весьма специфический и смутно знакомый. Я имею в виду, разумеется, вовсе не винный перегар – кого из студентов Ульянова-Ленина он мог бы спугнуть?
– Как добрался? – мрачно буркнул Петров.
– Заснул в трамвае. Меня писательский правнучек лично растолкал. А ты?
Володя кривовато усмехнулся:
– А я поискал этого, поискал, и пошел в его комнату спать. Думал, он ночевать придет, договорить хотел. Всю ночь на клетках…
