Ознакомительная версия.
Очень скоро дом исчезает за поворотом, мы попременно подскальзываемся, хватая друг друга за рукава, разговариваем о блюзе и Париже. В Париже много негров и арабов, и сейчас стоит почти летняя теплынь… безобидные предметы, ясные и простые. И я, прощаясь с ними, выхожу на Новокузнецкой, чтобы сесть там же на идущий следом в ту же сторону поезд. Одной.
Все хорошо. Главное, – уходя, свет зажгли. Ничего не случится.
* * *
В дождливые дни на даче собирали садовых улиток. В банки из-под болгарских острых огурчиков, съеденных на моё День Рождения – средний род праздника в детстве звучит лучше мужского. Пиявок собирать было муторно: они прятались под доски, и доски надо было отдирать от протоптанных между грядок тропок, – тяжелые, мокрые, они норовили вырваться из рук и плюхнуться обратно в колею, обдав тебя при этом жидкой грязью.
И пиявок на такие страдания приходилось очень мало. До обидного мало. Хотя и этих потом можно было тренировать в поливочном бабушкином ведре – учились у нас быстро плавать. Кормить червяками и маленькими лягушками и подсовывать все той же бабушке, аргументированно убеждая ее не бояться. Потому что это – пиявки, не пьющие кровь. Такие тоже бывают.
Бабушка почему-то не сдавала свои закоснелые позиции и с пиявками на контакт не шла.
И тогда решали заняться улитками.
Улитки радовали легкостью капитуляции перед нашими жадными вивисекционными натурами. Падали в банку с жалким звоном и сидели внутри тихо, втянув все свои присоски. Ночью банку нужно было держать на кухне – на веранде непременно замерзнут. И покрыть марлечкой, чтобы – дышали.
Только вот однажды утром бабушка открыла дверь и издала страшный вопль. Вскочившие и еще не проснувшиеся, мы в полутумане разглядели полчища наших трусливых улиток, которые теперь облепили все вокруг: они свисали с занавесок, раскачивались на лампочке, ползли по стене и окну, одна пыталась просочиться в сахарницу… эта незапланированная диверсия стоила нам пары часов работы по очистке дома от «этой мерзости» и порции мороженного, купленного еще вчера и обещанного сегодня в честь выходного.
Ну, положим, мороженым душу настоящего натуралиста не купить. Так что через день мы надрессировали танькину кошку, добыли с ее помощью живую землеройку и принесли ее опять домой, взяв на время бабушкину суповую кастрюлю для обустройства переносной норы. Для этих же целей у хозяина дачи дяди Толи был позаимствован строительный песок из большой привезенной на самосвале кучи. Славная была куча! Санек с 59-ой дачи тоже взял из нее для норы. Только тогда он разводил земляных червей. Кто-то ему сказал, что методом насильного их деления пополам (рвать, пока червяк не кончится) можно добиться фантастического уровня популяции.
Да и Колька еще взял оттуда. Для своего бомбоубежища.
Нора вышла на загляденье! Правда, землеройка скоро стала чахнуть. И даже бабушка, которая, узнав о новом подневольном звере в доме, сначала выдрала нас изящным дамским ремешком от своего же летнего платья (другого ремня никогда и не было у нее под рукой), сжалилась и принесла землеройке половину вареной сосиски. Землеройка ее благодарно съела, и так совершилось Чудо всеобщего примирения.
Зверя мы вернули в лоно природы уже на утро, и в этот день нам даже разрешили выйти погулять за пределы участка. Санька давно искушал рассказами о том, что вдоль насыпи растет удивительный мох с белыми цветочками по периметру кустика, который неплохо бы смотрелся на наших грядках. Санек всегда ратовал за эстетику, и победить неказистые мамины огурцы считал делом принципа.
Так что, запасшись ведрами и совками, мы двинулись в путь ближе к вечеру…
Слово переписка таит в себе странный смысл постоянного самоуничтожения: вроде бы ты пере-писываешься с кем-то, пере-кидываешь мнемотические послания с одного полюса на другой, и это «пере-» меняет (не отменяя) пространства, подставляя на место отправной точки то одно, то другое. А на самом деле «пере-» и накрывает уже написанное в адрес кого-то колпаком изменения, трафаретом сомнения и негарантированных будущих улучшений текста.
Переписка оттого так и ценна в кругах биографов, что она есть никуда не деваемое свидетельство авторской опрометчивости оставить свой живой след незапутанным, – ох как же нас хлебом не корми, а дай подъесть по чужим недоскребанным сусекам!
Но есть в этом дивном слове маленькое существительное-лазутчик, а именно – «писк». Оно-то и провоцирует меня постоянно на каламбуры, – вроде того, чтобы взять и переиначить переписку на перепискивание. Шуму-то, шуму! Разговор на расстоянии и миновании друг друга в синхронности времени: завиральные откладывания полученных писем на потом, чтобы собраться к ночи, скажем (коли письмо пришло утром), и сочинить целый рассказ. С автором, героями, их домашними животными и непременной тайной комнатой в классическом особняке, где как раз и происходит все что угодно, черт его знает что!!! О сладостные мгновения.
В компьютере обычно заводишь именные папки, куда и кладешь, как в старорежимный ларец, каждую новую весть. И папки копят вещество героев; из той или иной в какой-то момент (одним Творческим Неизвестным определяемый) вылупится действующее лицо драмы. Или – комедии. Или… или – жизни. Чего уж тут лукавить.
Сколько раз твои любовники вызревали из этих хранилищ, сколько раз они, вызрев и не лопнув от натуги собственной шкурки, попадали обратно. Консервировались до лучших времен Воображения, когда оно найдет новый повод строить мир по своим законам.
Живые люди без отростков непрерывно сочиняемого Я тебя не интересовали никогда.
Точнее, сначала – интересовали, ты же не знал, что бывают и другие. Но потом не-интерес сменился даже презрением, а уж потом – безразличием. Человека без иллюзии действительно невозможно различить, снять лицо, под которым было бы лицо иное, пускай и страшное. У безразличного другим человека его лицо всегда – последнее. Единственное и неотменимое.
Йен Бэнкс, шотландский романист середины восьмидесятых прошлого века, в своем научно-фантастическом qui pro quo «Шаги по стеклу» вворачивает такой примерно эпизод: герой Терапевтических Войн Квисс отправляется бродить по инфернальному Замку, пытаясь в который раз разгадать тайну функционирования странной, почти сюрреалистической тюремной системы, – разгадать перспективы своего плена. На гигантских размеров кухне он захватывает служку, требует от него информации о властях и правды об этом мире Наизнанку, тот, конечно, отказывается говорить… одним словом, Квисс, недолго думая и теша свою нерастраченную злобу, сдирает с карлика маску за маской – тряпку за тряпкой. В итоге не остается ничего, кроме кучи этих содранных тряпок, которые герой и развешивает сушиться на свежем воздухе.
Но тряпки по прошествии нескольких часов начинают пахнуть разлагающимся телом некогда живого существа.
Так что не нужно усердствовать в небезразличии.
* * *
Засыпая, представляешь себе одну и ту же картину – одну и ту же с пугающим постоянством: ночь, улицы пусты, прохожих – лишь пара милицейских мальчиков из соседней казармы, идущих дозором по слепой от мелкого снега погоде… и ты покидаешь подъезд своего дома. Босиком, в одной рубашке до середины голени и кофте на больших круглых и неуклюжих пуговицах, пронзенная в промежности ощущением мертвого мартовского холода.
Особого повода выходить нет.
Ведь даже по утрам ты с трудом (все труднее и труднее) возвращаешься к привычкам здешнего – вспоминаешь заботы и свое место солнцестояния. Отшелушенная до безымянной древности за время сна, с почти физической болью обрастаешь заново. Но иначе нельзя, иначе слишком страшно для тех, кто знает тебя прежней.
Повода, позволишь ли повториться, нет. Есть тупая воля переживания, поддавки какому-то зову, провокация уюта и режима. Надсадиться, нарваться, накалиться и – сдержаться.
Выйти в ночь, стать голыми ступнями в снег и не сделать ни шагу, слушая, как перешучиваются на другой стороне дороги два паренька в металлических касках сторожевых.
Эти трое прошли друг за другом прямо под окном нашей приемной, нос в затылок, чередуясь: парень, девушка, парень. Прошли деловито, позвонили в дверь и предложили купить… комнатный фонтан.
Газетному референту, каким ты служил года три назад сразу после универа, тоже однажды позвонили и предложили приобрести гамак. Этот случай не забылся, оброс фантастическими подробностями и до сих пор живет в редакции на правах анекдота.
– Вы к кому?
– Мы к вам!
– Прямо так и ко мне?
– Да! Из самого Бибирево!
– Здесь редакция журнала, чего вы хотите?
– Да я говорю: мы пришли к вам!
– Вы рукопись, что ли, принесли? К нам можно только с рукописью (боже-боже мой, что я говорю! И вдруг вижу…) Вы хотите, что ли, продать мне комнатный фонтан?
Ознакомительная версия.
