Ознакомительная версия.
Ренат Игоревич, не в силах вытерпеть бездействия, скомкал куртку и сумку, собрался уже идти, потом оставил куртку и сумку, посчитав, что проку от них там никакого, и все-таки ушел наверх. На третьем этаже толпилась молодежь, но все в основном стояли праздно и обменивались мнениями: достанут или нет. Что достанут, в принципе, никто не сомневался, журналисты все-таки, так что скоро стали спорить, покусает она Билинкиса или нет.
Сошлись на том, что, разумеется, покусает, но расходиться не спешили.
Ренат Игоревич танком растолкал молодняк и успел схватить Юру за ногу, когда тот уж было утек в провал. Спасение дворняжки, оказавшейся по объяснениям словоохотливых ребят помесью немецкой овчарки и бассета-хаунда (и какая кинологическая прыть у газетчиков!), заключалось в ауканье «иди сюда!» и размахивании руками в пустоте стенки с надеждой, что собака вдруг неимоверным усилием всех своих возможностей совершит кульбит и подпрыгнет к Билинкису прямо на руки.
Но она не подпрыгивала.
И когда Ренат Игоревич, уравновесив Юру на краю, сам заглянул внутрь, он увидел только две спокойно светящихся в темноте точки. Точки изредка мигали, но положения своего не меняли.
– Это она, зараза, смотрит, значит. – Юра уже вылез из провала и зло отряхивался от штукатурки. – Говорил им, поставьте знак. Что тут опасная зона. И что?
– А ты думаешь, она бы прочла и пошла мимо? – Ренат Игоревич от души захохотал и следом за ним захохотал ближний круг толпившихся.
– Никто б не пошел! А вы чего тут? Лекции отменили? Семинары вам отменили? А? Ну-ка марш все отсюда!
Ренат просмеялся и смотрел уже серьезно.
– Ренат, ее же все равно надо достать. Если мы ее не достанем, она там умрет и сгниет. И что же это будет? – Вид у растерянного Юры был трогательный и беспомощный. Ренату стало его жаль и захотелось хоть как-то поддержать.
– Ну, не очень.
– Что не очень?
– Сгниет.
– Да ну тебя! – Юра от нервов даже топнул ногой, потом обхватил голову руками и сел на расшатанную банкетку. Та покачнулась, и он с негодованием встал с нее обратно. – Везде засада!..
Встали у сквозного пролета и какое-то время молча смотрели вниз – на броуновское движение студентов, то входящих, то выходящих из здания по старинной мраморной лестнице. Некоторые изредка вскидывали головы, словно пытаясь что-то рассмотреть в далеком куполе из прочного, замутневшего от времени стекла. Но ничего так и не рассмотрев, продолжали привычно кивать себе под ноги. Ритуал этот длился почти беспрерывно и не напрягал.
– А ты чего сегодня-то? Ты ж вроде на работе обычно… – Юра достал из кармана пиджака платок и обтер вспотевшее от трудов бровастое лицо.
– Да… Анька моя это – ушла она.
– Их ты! Ай-ай-ай! Во девка дает! И чего же ей теперь?
– А бес ее знает, чего теперь. Уж явно я за ней не поеду. А ты, что, радуешься что ли, я не пойму?
– Так как она тебя, а? Старого козла-то, а? – Юра от внезапной удали даже хлопнул друга по плечу.
– Да именно – «козлато»…
– Ну и…
Снизу послышались какие-то крики: несли складную лестницу.
– …несут, – Юра констатировал факт неопределенным движением руки.
Несчастная дворняжка протяжно завыла в своем кирпичном плену, и эхо этого воя раз десять отразилось от высоких стен и от векового потолка.
Уже на улице, выпив кафедральную водку и закусив ее какими-то подарочными конфетами-ассорти, Ренат Игоревич почувствовал облегчение. Он потянулся вправо и влево, даже снял с себя куртку и, перебросив ее через руку, пошел в сторону Охотного ряда и дальше – к Кузнецкому. Вокруг было непривычно людно: шли кучками и по одному – и как будто были слегка растеряны. Молодой человек с особенно «убитым» лицом, вывернув один наушник из уха, обратился к Ренату Игоревичу, подстраиваясь под ритм его ходьбы:
– Простите, а где здесь еще метро есть?
– В смысле, как «еще метро»? – не понял Ренат Игоревич и собрался было остановиться.
– Ну, где бы можно было попасть на станцию. На Библиотеке, на Охотном, на Площади Революции – палец не воткнешь, такие толпы. Говорят, какая-то авария, – он тоже притормозил, – да вы оглянитесь вокруг. Никто ехать не может.
Ренат Игоревич огляделся и исполнился странной бодрости духа: сотни человек шли, выгнанные из своего привычного подземного города, – изредка сталкиваясь друг с другом, извиняясь и вступая в короткие разговоры. Кто-то, правда, уже разговаривал серьезно и даже смеялся. Течения этой большой людской реки смешивались и рассеивались прочь от центра, обтекая дома и скверы.
Ренат Игоревич вздохнул, посмотрел на небо и, не обнаружив там ответа, сказал молодому человеку, который по-прежнему шел рядом с ним молча:
– Мне все равно до Китай-города. Если хотите, мы можем пойти вместе.
Молодой человек вывернул второй наушник и заправил оба в нагрудный карман. Он был согласен.
Дворник дядя Саша рывком преодолел последний нечищеный участок двора и замер, прислушиваясь к подступающему с Ленинградки утру.
На уровне четвертого этажа растворилась балконная дверца и из образовавшейся щели повалил пар заспанного жилья.
– Очумели совсем уже! У человека единственный выходной, а он тут скребет, мля! Положил лопату, я тебе говорю!
Дядя Саша козырьком приставил к глазам ладонь в грубой перчатке и ничего не ответил. В соседней казарме спел горн. Горнист, как обычно в начале года, был новичком и поэтому инструмент «повело». Дворник довольно хмыкнул, выпустив из носа теплое облачко, которое, столкнувшись с зимним воздухом, мгновенно схватило усы ледком.
На старой липе у перекрестка – высоко и протяжно – трепыхался красный полиэтиленовый пакет, неизвестно как попавший туда.
Быть может, – когда липа была еще совсеееееем маленькой…
В Фирсановке летние дни стояли долго. Саша отлично помнил, как они с бабушкой просыпались засветло и завтракали на открытой веранде, планируя, пойти ли в лес до обеда или после. А потом она говорила: «Допей чай!» – а Колька уже повис на калитке и выманивал играть на насыпи. Бабушка смеялась и грозила ему пальцем. Сама допивала из обколотой кружки, и в холодильнике – еще с вчера – лежал брикет мороженого, который они купили на станции, когда провожали папу в Москву. И если позвать Кольку играть домой, то придется делиться с ним и «растапливать» на троих.
Ведь есть прямо с вафли – непременно простынешь.
Колька приносил своих пластмассовых зверей, а у Саши были свои. Насыпь холмилась, после неделю назад прошедшего дождя застыв причудливыми волнами глины. Можно было воображать, что ты – в сказочной стране, и всему удивляться: вон какие дома, вон какие деревья, вон собака какая не такая какая-то… Из дачи напротив выходил толстый дядя, прозванный Колькой муми-троллем, и с размаху выплескивал на их сказочную страну какую-то неприличную жидкость из эмалированного ведра.
Дети смущались, но ничего не предпринимали. Им искренне было жаль этого немолодого человека.
До обеда оставалось пара часов, и удавалось сбежать на велосипедах – туда, где асфальт был ровный и почти новый, колеса скользили идеально и можно было даже не держаться руками за руль, как следует разогнавшись! А можно – и ноги с педалей снять.
Трехгорная улица упиралась в поле, и здорово было сидеть в гречихе, разглядывая курсирующих между цветками шмелей. На горизонте начинались высоковольтные вышки, но ходить туда никогда не отваживались: Колька рассказывал, что там раньше было кладбище, а теперь из мертвых электричество вытягивают.
Поэтому сидели у дороги, побросав велосипеды, и пугали друг друга историями.
Перед тем, как Трехгорной влиться в поле, на ней еще стояли дома. Не такие, как у них на улице Ленина. Старше и сумрачней. Вокруг них росли настоящие вековые ели и наверняка было полно грибов. Так что и в лес ходить не надо было. С корзинкой уж точно. А то и – с пакетом.
С бабушкиных слов, на трехгорных дачах жили писатели. Колька и Саша ни разу не видели, чтобы хоть один выходил или входил внутрь. У некоторых домов даже перила на крыльце были затянуты белой мутной пленкой, отчего становилось как-то не по себе. Точно дом запаковали, готовясь вернуться через много-много лет и найти всё прежним.
Участки зарастали ельником и пихтой все гуще, садовые дорожки уже с трудом проглядывались сквозь спутанную пастушью сумку и колокольчики, а кукушки – редкие гости во владениях человека – селились прямо под крышей.
На одной из елей почти у самой макушки висело ведро. Обыкновенное ржавое ведро с длинной кривой ручкой и швом поперек. Колька уверял, что это – смотровое ведро. Вроде тех, что бывают на мачтах кораблей и куда обычно забираются в самую бурю – искать берег.
Саша сомневался, подозревая, что вряд ли полуразвалившаяся посудина выдержит даже таких мальцов, как они с Колькой. Чего уж говорить о взрослых хозяевах.
Ознакомительная версия.
