Ознакомительная версия.
Делая пересадку, Кит купила в ночном киоске свежих венских булочек, которые Курт любил, но упаковали булочки глупо, возложив их на продольную картонку и обернув все это дело бумагой: теперь ей приходилось, согнув руку в локте, нести шаткое сооружение на ладони, на уровне груди. Так ехала в метро – с сооружением перед собой, так и к дому подошла. На звонок в дверь никто не откликнулся. Ключ у Кит имелся свой – и недолго думая она им воспользовалась.
В доме – по крайней мере, на первом этаже – было нехорошо пусто. Подниматься на второй, к Курту, она не решилась… даже в отсутствие Курта не решилась: тот, делая исключение только для своего соседа с первого этажа, терпеть не мог, когда к нему вламывались без приглашения.
Понять, как и почему исчез Курт, здесь, на первом этаже, однако не удавалось: в прихожей не оказалось вообще никаких следов срочного отъезда – вроде забытых на случайных местах вещей, а в кухне не было даже кружки с недопитым кофе, которая была – всегда, поскольку Курт, как и сама Кит, постоянно носил с собой кружку, периодически делая глоток-другой и в конце концов забывая свой кофе на подлокотнике, например, кресла. Вся посуда на кухне оказалась вымытой, посудомоечная машина – разгруженной… казалось, Курт, расправившись с повседневными обязанностями, просто вышел ненадолго – например, пройтись перед сном, что ему, вообще говоря, было совсем не свойственно.
Кит нажала на правую кнопку автоответчика и услышала:
– Курт, это Кит. Я знаю, что ты не находишься в Ютландии, хватит валять дурака. Мне нужно задать тебе один вопрос…
Это сообщение оказалось единственным.
Кит стерла его: не было, стало быть, сообщения, дорогой Курт, нечего мне, как сказано, нарываться… Не было сообщения – и вопроса не было. А если и был вопрос, то ответ на него Кит знала – ответ Курта знала (Курт ведь всерьез никогда ее не принимал, что ему и этот вопрос?):
– Ах, Кит, довольно мне голову морочить: у меня уже один такой… морочильщик на первом этаже – под боком! – живет.
Дальше Кит действовала так, словно все происходило во сне. Она пошла на кухню и сварила кофе. Развернула пакет с венскими булочками и положила по одной на каждую тарелку. Тарелки поставила на маленький стол в гостиной. Перелила кофе в кофейник и водрузила кофейник между тарелками. Принесла салфетки, положила по одной справа от каждой тарелки. Вспомнила, что забыла сливки (Курт всегда пьет кофе со сливками, брррр!), нашла их в холодильнике, налила в сливочник – у Курта, в отличие от нее самой, все было: сливочник для сливок, молочник для молока, яйцерезка для вареных вкрутую яиц, чеснокодробилка для чеснока… и даже этот, как его… пет-руш-ко-из-мель-чи-тель, странный прибор, напоминавший миниатюрную мясорубку с неким ежиком внутри, ежик этот (ежика этого) надо было, стало быть, вертеть – тогда-то петрушка и из-мель-ча-лась. Ну, ладно… поместив сливочник в центр стола, Кит села с ногами в кресло и стала ждать. Она не знала, чего ждала, кого – что-нибудь должно было случиться, кто-нибудь должен был прийти, не век же ей тут сидеть одной в чужом доме, зачем-то ведь она сюда приехала!
Телефон стоял рядом с креслом – и Кит все боялась, что он внезапно зазвонит… Чтобы этого не случилось, она еще раз прокрутила запись голоса Курта на автоответчике: «К сожалению, я не могу подойти к телефону, поскольку нахожусь в Ютландии. Перезвоните мне дня через два, спасибо. Или оставьте свое сообщение на автоответчике». Подумала, подумала – да и позвонила Курту на мобильный.
– А-а-а, Кит… что-нибудь срочное?
– Да нет, в общем…
– Давай позже поговорим, можно? А то у него там, в мезонине, я слышу, телефон надрывается…
– Можно и позже, – без боя сдалась Кит, даже не сказав, откуда звонит.
И тут на втором этаже, где обычно находился Курт, раздался звук открывающейся двери.
– Курт? – оторопев, крикнула Кит в пространство, чувствуя, как во рту мгновенно высохло.
– Какой Курт! – ворчливо отозвался сверху Курт. – Я же в Ютландии, только что с тобой из Обенро разговаривал!
– Да почему в Ютландии-то, как в Ютландии-то? – внутренне отменяя несуразность диалога, спросила Кит.
– Вот тоже… инспектор полиции! Спасать я его уехал, понимаешь? Спасать!
– Но ты же сейчас здесь! – не выдержала Кит.
– Не сходи с ума, – обычнейшим образом ответил Курт. – Никакого «сейчас» больше нет. И никакого «здесь» тоже нет. Кончились все «сейчас» и «здесь», кон-чи-лись!
И дверь на втором этаже захлопнулась.
Откинувшись в кресле, Кит прикрыла глаза и твердо решила больше не бояться, а придумать всему происходящему правдоподобное объяснение. Объяснение не замедлило придуматься: это не жизнь, это… это дядя Асгер продолжает писать! И – ах, на фоне зловещего, не прекращающегося письма дяди Асгера невероятно наивным кажется древний Уайльд со своим портретом-дориана-грея: неправда, неправда, неправда, мистер Уайльд, искусство не дарит нам молодость, искусство ничего нам не дарит – оно только забирает и забирает нашу жизнь! Оно питается нашей жизнью, питается нами, высасывая кровь по капельке, – и когда портрет написан, художник и его модель падают мертвыми. Теперь будет жить лишь искусство – вечно юное, лживое… наглое, это оно по ночам станет сбегать с портрета легкими шагами и, дурача всех вокруг, прикидываться жизнью, кутить в портовых тавернах, блудить в грязных борделях, убивать и грабить – чтобы наутро снова как ни в чем не бывало возвращаться в раму и с торжествующей – не-вин-ней-шей! – улыбкой смотреть на нас сверху вниз: вечно юное, лживое, наглое.
И Кит вдруг поняла, что больше не боится дяди Асгера: дядя Асгер несчастный, бедный, глупый, да и все настоящие художники несчастные, бедные, глупые… пишут, пишут, а сами не знают, что умирают и вот-вот умрут.
Пусть дядя Асгер продолжает писать. Пусть сорока с лишним лет жизни как не бывало, а дядя Асгер все продолжает и продолжает… может быть, знает откуда-нибудь все-таки, что и он, художник, и она, его модель, будут жить ровно столько, сколько длится процесс письма? Знает и – нарочно тянет время? Готов ли портрет, дескать? – Увы, портрет пока не готов. – А теперь готов портрет? – Да нет, и теперь не готов. – Но уж теперь-то готов, наверное? – Что ж Вы так нетерпеливы… говорю ведь «не готов» – значит не готов!
И пока не готов портрет (а дай Бог дяде Асгеру сил и времени!), много всего будет происходить с Кит – и, пожалуйста, не вертитесь, lille De, Вы художнику мешаете. А устали – терпите: оно и понятно, что сил искусство никому не прибавляет, если мы с Вами о настоящем искусстве, lille De: изнурительный, доложу я Вам, труд, письмо – поизнурительнее Вашего позирования.
Много всего происходить будет, значит. Вон уже сколько всего напроисходило за последние минут тридцать-сорок… она даже упустила что-то существенное, а что именно – никак не вспомнит, жалко. Ах, да вот же:
– Ку-урт, – довольно ему, в конце концов, в игры играть, не заигрался бы совсем! – ты что имел в виду, когда про мезонин говорил, откуда опять тема мезонина? Ку-урт?
А ответа сверху и не было.
И Кит разозлилась – насколько сумела, конечно. Потому что всякой глупости есть границы! И Курт не может сидеть просто так у себя наверху, время от времени себя тем или иным образом проявляя, – сидеть, значит, наверху и требовать от нее, чтобы она считала, будто он в Ютландии – что за домашний театр, ей-богу?
В гневе она просто взлетела на антресоль и требовательно постучала в дверь Курта.
– Курт, эта игра, которую ты придумал, она идиотская, я там, внизу, кофе сварила – да, на ночь, но ни тебе, ни мне не заснуть все равно…
А ответа все не было.
Кит осторожно приоткрыла дверь, приоткрыла чуть пошире и чуть пошире еще…
На втором этаже Курта не было. И ничто не говорило о его недавнем присутствии. «Никакого “сейчас” больше нет. И никакого “здесь” тоже нет», – тихонько повторила Кит и очень, очень, очень медленными шагами отправилась вниз. Внезапно опомнившись, она, вышла в прихожую и заперла-таки входную дверь изнутри – не от дяди Асгера, конечно: дядя Асгер, главный ужас ее жизни, теперь у нее в союзниках, а – так… мало ли кто, мало ли что. Тем более – все возможно, там все возможно – там-где-Курт и там-где-он, где бы они ни были. И – где бы они ни были – помоги им, Господи! При этом даже совершенно неважно, где находится она, хоть и по данному поводу никакой ясности нету в голове Кит. Однако собственное местоположение больше совсем ее не тревожит.
Но вот перед дядей Асгером стыдно – продолжает быть стыдно… маленькая Кит, семилетняя дрянь, ему всю жизнь поломала. Они потом дома с родителями о дяде Асгере словом не обмолвились – и никогда уже дядя Асгер не появлялся больше у них, да и на север Ютландии родители ездить перестали: так и не пришлось Кит еще хотя бы раз побывать в легендарном Скагене. Даже все картины дяди Асгера из дома исчезли, а на любое упоминание о дяде Асгере было наложено табу – и до определенного возраста Кит это даже нравилось, а в определенном возрасте – ужаснуло, поскольку… бедный дядя Асгер, что же о нем все подумали-то и как же он со всем этим справился?
Ознакомительная версия.
