Ознакомительная версия.
– Это потому что Элизабет камушки перепутала, – с живостью произнесла трубка. – Только не спрашивай, какая Элизабет и какие камушки.
– Я не спрашиваю, – поспешно ответила умница-Кит. – Мне даже лучше этого не знать – лучше просто пользоваться объяснением «Элизабет-камушки-перепутала», и все! Почему, дескать, жизнь так неправильно устроена: и уцепиться-то не за что, и пожаловаться-то некому, и переделать-то ничего нельзя? – да потому что «Элизабет камушки перепутала»! Гениально, Торульф. Почему я, идиотка, сижу здесь и умираю от каждого шороха – а потому что «Элизабет камушки перепутала!»
– Так ты, значит, одна там?
– Одна… вроде. Не будем об этом, а? Торульф, милый, тут ведь у нас правда черт знает что происходит – незаурядные такие… вещи. Тут каждую минуту может… нет, я не буду продолжать, я не знаю, ничего не знаю. И я боюсь. Честно сказать, очень боюсь.
– Я прилететь могу, Кит, – у нас утренний рейс в Копенгаген точно есть…
– Ой, Торульф, только не из-за меня, умоляю… и – я справляюсь со всем, ты не думай! Не барышня же я припадочная, которой кавалеры водой на лицо то и дело брызгать должны – я кремень вообще-то, если что…
– Ты? Вне всяких сомнений! – опять хохотнул Торульф. – Я бы даже сказал: скала… нет, гора.
– Так что, – пропуская иронию мимо ушей, подытожила Кит, – сиди-ка ты себе дома, Торульф…
– Погоди-погоди, Кит, я не из-за тебя…или, как это, не только из-за тебя, а… («Интересно, куда он вырулит, старая лиса!» – подумала Кит)… а просто забавно будет посмотреть, кто же все-таки приедет. Который из них.
И вот тут, когда Торульф взял и напрямую обозначил тему разговора, Кит вдруг вздохнула облегченно и предварительно улыбнувшимся голосом сказала:
– Ах, Торульф, Торульф… естествоиспытатель ты мой дорогой, – хотела этим и ограничиться, но услышала, как беспечный голос ее бесконтрольно заканчивает: – а действительно, приезжай, а? Так уже сильно хочется обнять тебя – я на табуреточку стану.
– Придется, – в тон отозвался Торульф. – У меня, знаешь, какой размер на сегодняшний день? Четыре креста эль.
– Четыре креста! – засмеялась Кит. – Четыре икс-эль это называется.
– Ну, пусть четыре икс-эль. Чего-то развеселились мы с тобой… не к добру, – буркнул Торульф. – Но я, знаешь, сейчас вот прямо позвоню билет заказать на завтра – так что часов в десять жди меня. Он-το когда прибывает… если это, конечно, он? При том…
– Около двенадцати должен, – не дослушав вопроса, ответила Кит и поежилась, потому что начинала бояться опять.
– …при том, что теперь это уже вроде как и не имеет значения: он или не он. Он обманул нас, Кит. Ему только кажется, что он сказал нам правду, но он обманул нас. Он и себя обманул.
– Если он вообще существует. – Кит опять сжалась в комочек. – За пределами своих слов существует, я имею в виду.
– Или – если мы все вообще существуем… за пределами его слов, – беспощадно заметил Торульф. – Я вот только за Курта боюсь: для него-то, нашего честного Курта, за пределами слов действительно ничего не существует.
Кит хотела смолчать, но – не смолчала:
– За Курта не бойся, Торульф: Курт со всем этим лучше нас справится – и справился уже… частично уехав в Ютландию.
– «Частично» – это как?
– А вот об этом не спрашивай, Торульф, приезжай лучше – сам поймешь. Приезжай… пожалуйста, приедешь?
– Приеду, – твердо пообещал Торульф.
Царь Царей и Господь Господ,
небо и земля и всякое свидетельство божественности Твоей
славят Тебя,
милостив Ты,
так услышь и нас, так внемли нам днесь,
дай нам деянием нашим восславить Тебя!
Взором, исполненным благословенья, найди нас внизу,
о Отец наш Небесный!
Позволь нам всем сердцем восстать на борьбу
против скверны,
в поисках мира
идти по стопам
Твоего Единородного Сына,
чтоб нам к Тебе как к Отцу обратиться без страха!
Позволь снизойти на нас Духу с высот осиянных!
Да станет пустыня зеленою и плодоносною нива!
И сердце, и дух
с Тобой связаны нитью святою,
чтоб, вечно внимая Тебе, за Тобой устремляться!
Всему, что начнется Тобой и Тобой завершится, – удачи,
а все, чего Ты не сажал, то мы вырвем с корнями,
так сей семена Свои – правду, покой, справедливость!
И благословенна страна, где взойдут эти всходы.{40}
Пришла смс-ка от одного из старых ютских друзей, Фредерика: «Между семью и восемью тебя видели на Рамсхерред – ты в Обенро? Обязательно позвони или зайди». Он ответил: «Те, кто видели, обознались. Я вовсе даже в Стокгольме» – но ответ ни в какую не хотел отправляться, а спустя пару минут на экране засветилась вторая смс-ка от Фредерика. В ней значилось: «Тогда завтра увидимся – давай в пять возле рыбок?»
«Вот и видьтесь!» – буркнул он и стер свою смс-ку, так и продолжавшую уходить, и уходить, и уходить – не уходя никуда.
А ему сейчас хотелось только в Копенгаген – странное, почти новое ощущение. Обычно, сидя в Шереметьеве (а во все на свете аэропорты он всегда приезжал торжественно-заранее и любил иметь в своем распоряжении часа два на… что бы? на дольче фар ньенте, вот вам!) и дожидаясь своего рейса, он обязательно хотел совсем не в Копенгаген, а – в любое другое место. В Рим, Париж, Варшаву, Мадрид, Осло… да, еще в Прагу – Прагу он просто до спазмов в животе любил… Не чтобы в этом любом-другом-месте жить, упаси Боже, но чтобы н-а-п-р-а-в-л-я-т-ь-с-я туда. Вы куда, дескать, направляетесь? – Да вот (голос – сама беспечность!), видите ли, на сей раз в Прагу.
Никаких на сей раз у него не было. Направлений – вообще – имелось только два: на Москву и на Копенгаген. И не потому, что он больше никуда не ездил… но разве это поездки! По делам, изредка, на пару-тройку дней – весь в мыле по волшебному какому-нибудь городу, пытаясь на ходу урвать вот этот карнизик, и вот эту пилястрочку – и еще вот этот люнетик… и, во-о-он горшочек с амариллисом на окне, эх, жизнь, жизнь! А так, основательно, чтобы недели на две-три – это только Москва и Копенгаген. Когда он понял, что уже не уедет из Европы, он сразу же и размечтался: отныне, дескать, – при паспорте гражданина Европейского Союза, не требующем вообще никаких штампов, – он будет только и делать, что колесить по всему миру… куда там! Каждый отпуск, какой бы длины ни был, полагался – маме, дело святое, а остальное время… то есть десять месяцев в году – тут не до поездок, тут любимая, без насмешек, работа. Так что насчет колесить по всему миру – извините-погорячились. Да и кто мы – миру?
Короче, сказать, что он даже по Европе вдоволь наездился, было бы ну очень большим преувеличением. И каждый раз, глядя на табло в Шереметьеве, он вздыхал, поглядывая в сторону спешивших на другие самолеты: совсем уже скоро эти счастливцы будут в Вене, в Милане, в Андорре… где только не будут и сколько всего увидят и, конечно же, у каждого времени – вагон, ходи наслаждайся каждым зданием, каждой завитушечкой, каждой колонной… хоть ионической, хоть коринфской, а хоть и дисками дорическими – тебе решать, и никто не сможет отнять у тебя этой радости, радости полного растворения в Городе.
Но сейчас ему хотелось только в Копенгаген. В любимый – возлюбленный! – Копенгаген, лучший город на этом свете (как бы ни выглядели другие виденные – а хоть и не виденные им – города на этом же свете), на какую-нибудь Канникестрэде, зачем именно туда – Бог весть, нет, затем, чтоб за ним перестали гнаться, а кто гонится – неважно это, много кто гонится, за всеми не уследишь! Исчезнуть из виду в старом городе – пара пустяков для него, и никто никогда не найдет, потому что не выдадут ни единая арочка, ни единый тупичок, ни окошко единое: свой он тут, скушали? Но как далеко еще до Копенгагена… времени четыре часа ночи, так что сперва Лунд, потом Мальмё, а уж только пото-о-ом – Копенгаген.
После своего возвращения из рейда по пустому поезду он опустил толстое полотно на окне своего купе, запер окно, а потом и дверь, и в коридор носа не казал, что бы оттуда ни доносилось. Доносилось же – всякое: и грохот, и вой, и крики «на помощь»… и ломились в купе к нему, и по двери когтями скребли, и стучали требовательно: дескать, проводник-откройте-немедленно – да только знаем мы таких «проводников»! У проводников – у них по сто ключей и отмычек штук по двести от одной его двери, захотят войти – никого не спросят. Но вам, темным силам, всего этого, конечно, взять неоткуда – так что и не открыть вам дверь его купе, не проникнуть к нему. А другим силам – не темным – неоткуда быть: он сам почти весь поезд проверил, нет никого, один он, один – на своем камино.
Нет, не один: телефонный звонок… кто бы еще – в такое время? Четыре двадцать, ночь! Разве только мама.
Номер, высветившийся на экране, не сопровождался никаким именем: таких звонков он в жизни не принимал. Не принял и сейчас – просто смотрел и смотрел на экран, пока звонки не прекратились. Подождал, оставят ли сообщение, – сообщения не оставили: значит, будут звонить еще.
Ознакомительная версия.
