Ознакомительная версия.
А он нынче такой худой, можно сказать – тощий. Я смотрю на него и понимаю, что ужасно ему в этом смысле завидую. Прекрасно помню, как после лета я возвращался от бабушки домой весь загорелый, худющий, с добела выгоревшим пушком на загривке и спине. Мама, увидев меня такого, только всплёскивала руками и говорила, что у меня живот к спине прилип и что позвоночник торчит, как плавник у рыбы. Я весь, что называется, избегивался за лето. С утра до ночи купанье, купанье, беготня, затеи и игры, рыбалка, лазанье по чужим садам или в другие запретные места, снова купанье. И между этим – тёмный, глубокий, без каких-либо видений сон. Периодически звериный аппетит. Но, как правило, за всей этой беготнёй про еду мы просто забывали. При этом силы и энергия не иссякали. Вот и Саша нынче избеганный за лето и очень худой.
Он такой упругий, жилистый, гладкий, загорелый, заросший длинными волосами, как Маугли в мультфильме, с горящими, шальными летними глазами и весь ужасно приятный на ощупь. А я… что я? Я, как всегда, в конце лета ворчу на себя за три лишних килограмма, за летнее чревоугодие и расслабленность, за желание ещё полениться… Сейчас кажется, что я не помню, как сосредотачиваются и работают. Мозоль от ручки с пальцев сошла. Кажется, морским воздухом выдуло из памяти тексты спектаклей и актуальные замыслы. Не представляю себе, как снова смогу по восемь-десять часов в сутки, без выходных, писать, не отрываясь от стола, или изо дня в день колесить по осенним и зимним остывшим и бесконечно остывающим нашим городам. Где-то там, между этими городами и между страниц новой книги, уйдут набранные за лето рыхлые ненужные килограммы, рука обретёт прежнюю твёрдость, а жизнь – кажущийся смысл… Но сейчас так не хочется расставаться с летом! Хочется ещё немножко безделья, весёлых компаний, беззаботного обжорства с заклинаниями, мол, подумаю о полезном и диетическом питании после… потом… осенью… зимой. Хочется ещё побыть неэффективным, недисциплинированным и бессмысленным…
Но первое сентября уже через неделю.
Неожиданно для себя несколько дней назад поставил и посмотрел фильм Никиты Михалкова «Цитадель». Неожиданное в этом было то, что посмотрел я его от начала и до конца, не отрываясь. Налил себе перед началом просмотра чаю, а в конце обнаружил, что чай не допил, забыл про чай. Настолько захватило то, что я видел. Я всё надеялся увидеть, когда наступит предел, но предел так и не наступил, им даже не пахло, когда пошли финальные титры.
В картине отсутствует предел пошлости, безумия, самоуверенности, отвратительного пафоса, и наблюдение за открывающимся всё большим и большим беспределом рождает ту притягательную жуть, что возникает у людей, которые боятся высоты (как я), а потому их отчего-то так и тянет заглянуть в пропасть.
Я смотрел «Цитадель» и понимал, что это не кино. Это сон разума. После просмотра я попытался почитать критику на фильм, но настоящей критики на него нет. Разные критики ругали, оплёвывали, злорадствовали, некоторые почти хвалили, иные вопили от ужаса, но всё равно говорили о «Цитадели» как о фильме, как о некоем художественном явлении. Однако про «Цитадель» так говорить нельзя. Разве можно критиковать сон?
Такой фильм можно было снять только в наше время, такое могло случиться только в эпоху всеобщего сна. Автор «Цитадели» безумен, но при этом совершенно не ограничен ни в средствах, ни в возможностях. Его безумие заметно уже в «Предстоянии», но там оно на уровне диагноза. «Цитадель» же – настоящий и сильный припадок. Как можно было позволить случиться этому припадку? На него были потрачены значительные средства, и ему были предоставлены огромные возможности. А сам безумец ощущал полную вседозволенность.
Если показать «Цитадель» человеку вне нашего контекста, который не знает и не любит Михалкова, который не видел бы его в качестве прекрасного актёра в замечательных фильмах, который не знал бы, что режиссёр «Цитадели» является автором как минимум пяти шедевров, который бы не слышал и не читал его манифестов, выступлений и историко-религиозных высказываний… такой человек ничего бы не понял. А если бы он ещё не знал историю, он бы убедился, что ту войну выиграл кто угодно, только не Советский Союз: герои «Цитадели» (в том числе и немцы) занимаются чем угодно, только не воюют.
Я сомневаюсь, что у «Цитадели» был сценарий. Видно же, что всякая мало-мальская фантазия увлекала автора, он ей радовался, увлекал ею остальных и воплощал. А потом его увлекала следующая, ещё более безумная фантазия, и так далее, и так далее. Видно, как автор по-детски и при этом совершенно безумно восхищается собственными фантазиями, возможностью их реализовывать, а стало быть, самим собой. Он откровенно любуется, проще сказать – офигевает от самого себя, и подобного офигевания я на экране никогда не видел.
Действительно, такое можно было сделать, только когда все вокруг спят, и всеобщий сон рождает чудовищ.
В самом начале просмотра мне даже казалось, что это шутка, розыгрыш, что это не может быть всерьёз. Но потом я понял, что такое можно делать только и именно всерьёз. Когда премьер-министр Путин нашёл под водой античные амфоры, у меня тоже было ощущение, что в программе новостей пошутили. Я смотрел новости выпуск за выпуском и думал: где же предел? Но предела нет. Единственный человек, который мог бы сыграть то, что сыграл в своём фильме Михалков, – это Путин…
Ощущение глубокого всеобщего сна всё сильнее. Всё чаще происходят события, наблюдая которые, хочется потереть глаза или ущипнуть себя. А когда я слышу комментарии по поводу этих событий и явлений, мне страшно тереть глаза или щипать себя, потому что проще думать, что всё это сон – глупый, бессмысленный сон, который в конце концов закончится.
Но мы-то знаем, что всё происходит наяву. И какие-то вполне заслуженные кинематографисты выдвинули «Цитадель» от нашей страны, то есть от вас и от меня, на премию «Оскар». А это значит, что чудовища, порождённые массовым сном, действуют наяву.
Для меня фильм вчера ушедшей из жизни Татьяны Лиозновой «Три тополя на Плющихе» – особенный. Это фильм 1967 года, то есть моего года рождения. Я в детстве не любил, можно сказать, терпеть не мог этот фильм. А его как назло часто показывали. Меня раздражало в нём всё, но особенно, конечно, героиня в исполнении Дорониной. Я готов был бежать куда угодно, лишь бы не слышать её голос с характерными интонациями. Хуже всего мне было, когда она пела. И песня «Нежность» в её исполнении мне не нравилась, а из-за этого ни в каком исполнении эта песня не могла мне понравиться. Потом, спустя годы, я по случаю – помнится, не сначала стал смотреть его и понял, что повзрослел.
Я знаю эту картину покадрово, посекундно. Я знаю все выражения лица и жесты героини, знаю, сколько сигарет выкурил герой Ефремова. Несмотря на то что знаю фильм наизусть, я не устаю удивляться тому, что, взрослея, лучше узнавая жизнь и людей, во всех подробностях этой картины я открываю всё большую и большую, а точнее – бесконечную точность. Хотя фильм не безгрешен. Актёр Шалевич совсем не похож на деревенского жителя и жлоба. Он ведь очень городской, и голос его звучит ну совсем не по-деревенски… (Это я сказал для того, чтобы никто не подумал, что этот фильм является для меня иконой.)
Как я был удивлён, когда узнал, что «Три тополя на Плющихе» и «Семнадцать мгновений весны» снял один и тот же человек! Потом удивление прошло, и я увидел закономерность. Оба эти фильма, при всей разности, одинаково умны и тонки. В «Семнадцати мгновениях» много небрежностей, но нет ни одной глупости. Эти фильмы Лиозновой – особенное кино, про которое нет смысла говорить с точки зрения операторского мастерства, световых решений и стилистики. Глубокое понимание человеческой жизни, любовь к человеку и ум – вот что является основным стилем кинематографии Лиозновой. Видимо, она была очень умным человеком. И ей хватило не только ума, но и мудрости, да и силы в какой-то момент перестать снимать кино, чтобы не нанести удар по собственному имени. Очень немного её коллег-мужчин смогли так поступить. В основном они впали в безумие, жуткую гордыню и предались стариковским капризам. Тем самым многие из них, будучи моложе её, повели себя как впавшие в маразм старики.
«Три тополя на Плющихе» – великий фильм. Последние двадцать лет отечественного кинематографа не дали ничего даже близко похожего. Величие этого фильма и этой истории подтверждается тем, что спустя почти тридцать лет после выхода «Тополей» один из последних отчаянных романтиков поколения Лиозновой, Клинт Иствуд, снял фильм, смотря который я не мог поверить, что Иствуд не видел картину Лиозновой. Фильм Клинта Иствуда 1995 года «Мосты округа Мэдисон», который снят буквально по «Трём тополям на Плющихе», произвёл на меня столь мощное впечатление, что я до сих пор, уже несколько месяцев, не могу из него выбраться. Но это впечатление было бы меньшим, если бы я не знал картину Лиозновой. Я не мог себе представить, что эта лирическая, совсем простая, точная и, казалось бы, очень наша история может быть очень американской. При этом я, конечно, не думаю, что Иствуд видел «Три тополя»…
Ознакомительная версия.
