Ознакомительная версия.
Силы вернулись не полностью: похоже, последний рывок здорово подорвал ресурс остававшейся энергии, но заставил себя встать и продолжить обход. Теперь он брел, потеряв веру в успех, по огромной пещере, обнаружил по ходу три частично заваленных входа, затем был еще один, куда он полез автоматически, двигаясь как полусонный, понимая, что стоит ему остановиться – и он останется там навсегда. Ход, на его счастье, оказался тупиковым, он еле-еле протолкался назад в пещеру, прислонился к стене, положил под голову правую руку и отключился.
Мальцов очнулся и первое, что вспомнил, – вчерашний ужас, обуявший в лазе с углекислым газом. Голова еще плохо соображала, ломило в висках, и сильно болел живот, он решил, что тянущая боль – следствие отравления, аккуратно ощупал ребра, затем нажал посильнее, подавил на пресс, но рези внутри не прекращались, и он вдруг догадался, что живот просто сводит от голода. Он сознательно не взял с собой даже пряника: в мокром лазе сохранить его сухим не было никакой возможности, и теперь сильно пожалел о своем решении. Зажег свечу – свет шестибатареечного фонаря начал слабеть еще вчера, и он решил поберечь фонарь на крайний случай. Теперь Мальцов мечтал только об одном – убраться отсюда как можно скорее, сконцентрировался на этой мысли, гоня прочь неуверенность и тревогу, и ужас отступил, он снова был готов к действию.
Встал, продолжил движение по стенке и очень скоро наткнулся на сталагмит в виде бутылочного дерева и на черную дыру, из которой попал в свою новую темницу. Оказалось, что почти обошел ее всю еще вчера, сил не хватило-то совсем немного. Горло пересохло, ближайшая вода была где-то на полпути назад, пришлось осторожно слизывать капли прямо с влажной стенки, так хоть немного утолил жажду. Рот наполнился меловым привкусом известняка, зато перестало ломить в висках и голова очистилась от сонного дурмана. Правда, пришлось долго отплевываться, освобождая язык от мела, и он плевался, пока слюна не исчезла и горло снова не пересохло, а язык стал шершавым, снова требуя влаги. Ничего другого не оставалось, как повторить нехитрую процедуру. Теперь он лизал стену жадно и бездумно, как зверь, дорвавшийся до солонца, и делал это так долго, как того требовал обезвоженный организм.
Вероятно, что-то и пропустил в огромной пещере, ведь обошел ее только по периметру, дыры и провалы могли скрываться и в середине, но не было ни сил, ни желания продолжать поиски. Он чувствовал, что если не предпримет отчаянной попытки вернуться назад, то тут и умрет. Вошел в знакомый ход и бесконечно долго пробивался к дому. Опять полз в студеной воде, трясясь от холода, и одно было хорошо: что наконец напился вдоволь и чуть приглушил терзавший голод. Пальцы скользили по склизкой глине, лицо, грудь, живот и колени покрылись ею и почти утратили чувствительность. Но странное дело, в самые жуткие моменты, когда, казалось, он не может уже пошевелить ни рукой, ни ногой, откуда-то появлялись силы и спокойствие, мозг подавал сигнал, как поступить, и он еще и еще подтягивался вперед, еще и еще проталкивал тело, отвоевывая пространство буквально по сантиметру.
В пять часов вечера Мальцов вырвался на свободу из мокрого шкурника, доковылял до воды, и тянул ее губами потихоньку, смакуя каждый глоток, затем отмылся во второй ванночке, как смог, хватило ума не мутить воду там, где пил ежедневно. Грязный, продрогший и голодный, дорвался до пакета с хлебом и медленно, боясь обронить даже кроху, сжевал пайку черного и оставшийся кусочек сыра. Потом не утерпел и съел пряник, потянулся за вторым, но отдернул руку, сжал пальцы в кулак и отодвинулся на скамейке подальше от манящего пакета с провизией. Сидел, обхватив себя за плечи руками, стараясь унять дрожь, и как-то незаметно занырнул в глубокий и целительный сон, необходимый измученному организму.
Следующие дни провалялся в церкви, сил хватило только совершать короткие вылазки к воде. Странным образом он не простудился после своего купания, вспомнил рассказы отца о войне, когда бойцы неделями сидели по пузо в ледяной воде и никто из солдат не простудился, нервное напряжение не позволило скатиться в болезнь. Глина на лохмотьях, в которые превратилась его одежда, подсохла, но не стал ни счищать ее, ни тем более выколачивать пиджак и брюки. Ему стало вообще всё равно – выпав из времени, он лежал или сидел, как глубокий старик, уронив голову на грудь, иногда почесывая перепачканную голову или вздрагивая от судороги, сводящей икроножные мышцы.
Как-то с рассветом подобрался к выходу и ждал, ждал, но снаружи не раздавалось ни звука. Тогда только окончательно понял, что про него забыли, и, к собственному удивлению, не испытал ни зла, ни досады. Доел последний кусочек хлеба и один пряник, чуть только заглушив преследующую теперь постоянно боль в животе, и заставил себя лезть в ход в тамбуре. Он превратился в подземное животное, в этакого крота, цель которого движение вперед, с той только разительной разницей, что в своих вылазках не добывал съестное, просто тупо и упрямо шагал, полз, протискивался, автоматически ощупывая глазами освещенный кусочек норы, выявляя затаившиеся подвохи. Вылазка длилась долго, пока он не уткнулся в завал, мысленно поставил еще один крест на плане и повернул назад.
И опять потянулось нечто, что и временем-то нельзя было назвать. Он перестал смотреть на часы, измеряя теперь отрезки дней и ночей по тающим на глазах припасам – осталось два пряника и шестнадцать печений. И непроходящая боль в животе, и тремор, поселившийся в пальцах, как у алкоголика, выходящего из запоя.
Последний шкурник он штурмовал в полубессознательном состоянии, подолгу залегал в темноте, слушал ее, растворялся в ней, неведомым образом черпая из нее силы. Опять проник в небольшую подземную полость, обследовал два выхода, закончившиеся тупиками, в какой-то момент едва не потерял ход назад, но всё-таки нашел и вернулся к своей каменной койке и понял, что больше не может лежать, всё тело болело от прикосновения к камню. Перебрался в кресло в алтаре, развалился в нем, широко расставив ноги и откинув голову назад, спал-просыпался, спал-просыпался, иногда вставал и вышагивал – тридцать два шага до западной стены и тридцать два шага назад, – разминая затекшие, навсегда уставшие ноги. Видения разных кушаний, запахи еды, всплывавшие в мозгу в начале заточения, теперь его не беспокоили, они исчезли, как исчезло почти всё. Свеча или еле-еле светящий фонарь были уже не нужны, Мальцов научился передвигаться по памяти, ноги сами несли его к воде, сами же и возвращали в кресло.
Боль в теле как-то тоже прошла сама собой, все чувства притупились настолько, что он словно оказался под действием местной анестезии, когда человек всё видит, всё понимает, но почти ничего чувствует. Маничкин, Бортников, Нина – верхний мир перестал интересовать его, и он с изумлением осознал, что происходящая трансформация принесла огромное облегчение. Горевать о потерянных возможностях, страдать или не страдать о предательстве бывших друзей, упиваться своей неудачей, как делал в Василёве, казнить кого-то или себя самого – все эти причины и вопросы, попытки самоуничижения и самоуспокоения казались теперь мелочными, не имеющими никакого отношения к тому главному, основному, о чем он думал теперь спокойно. Теперь он впитывал мысли, как чистый подземный воздух, почти не связанный с прожитой ранее жизнью, если не считать малюсенького оконца.
Она, та самая жизнь, явилась еще раз, когда ради развлечения, как он себя уверил, принялся реконструировать в уме историю Ефрема Угрина. Профессиональная память не отказала, летописные тексты всплыли сами собой, а с ними и выводы историков, пытавшихся разгадать тот давний, кровавый детектив. Летопись приписывала убийство Бориса и Глеба Святополку, их брату, но были и другие свидетельства их гибели, записанные в «Саге об Эймунде». Варяжский эпос убийцей братьев называл конунга Ярислейфа, то есть еще одного брата, князя Ярослава. В годы его правления монахи-хронисты от излишнего усердия или по личному приказу князя просто переписали историю, как это и полагается победителям, но не подчистили всё до конца. Летописи свидетельствовали: Борис и Глеб поддержали брата Святополка в его притязаниях на киевский престол, вопреки чаяниям Ярослава, тоже рвавшегося к верховной власти, отчего желание Святополка казнить своих важнейших союзников и родичей никак нельзя было объяснить с точки зрения нормальной человеческой логики. Смута продолжалась долго, жертвенная смерть Бориса и Глеба случилась в самом ее начале, зато потом поляки, варяги и русские без конца воевали. Ежегодные битвы шли с переменным успехом, но в конце концов Ярослав победил и остался в памяти как Мудрый, тогда как проигравшему Святополку традиция присвоила прозвище Окаянного.
Но здесь, в первой и единственной на Руси Романодавидовской церкви, Мальцов думал не о баталиях первой четверти одиннадцатого века. Здесь, в тишине и покое, защищенный необоримыми сводами пещеры, он понял причину стремительного бегства монаха-боярина в дальние лесные пределы, на окраину новгородской земли, о которой не додумался ни составитель жития, написанного по истершейся за века памяти, ни один позднейший историк.
Ознакомительная версия.
