Он отмерил, наверное, целую городскую милю, когда неожиданно дома расступились, и впереди вдруг открылся изрядный зеленый массив. Нефедову повезло: он набрел на зады обширного нерегулярного парка – то есть как раз такого, какой и был ему нужен. В ограде парка на выбор имелось несколько прорех, но Игорь, как человек здесь случайный, воспользовался первой попавшейся.
Эта ограда с прорехами поделила мир надвое. Не успел Нефедов углубиться и на сто шагов в парк, как городские звуки все утонули в лиственном шорохе и стрекоте насекомых. Запахи земли, разогретой солнцем, трав и даже каких-то цветочков оповещали, что он попал если не в царство живой природы, то в ее небольшое княжество. Кущицы и отдельные деревца, бросавшие прозрачную тень, наперебой приглашали расположиться с «Агдамом». Однако, столкнувшись с разнообразием предложений, Игорь уже не спешил очаровываться. Тропинка, принявшая его еще от ограды, бежала, никуда не сворачивая, и скоро Нефедов почувствовал, что движется под уклон. Спустя некоторое расстояние он увидел блеснувшую между деревьев речную гладь – это была река Москва.
Доставив его на берег, тропинка внезапно исчезла; она растворилась в некошеной мягкой траве, покрывавшей склон. Игорь понял, что он наконец пришел. Внизу, в мутноватой московской водице, паслось, поругиваясь, утиное семейство. Подальше плавучий трамвайчик деловито урчал, вспахивая реку клювиком. На другом берегу погромыхивал, пуская тайком дымки и стоки, маленький ржавый заводишко. Кругом все дышало покоем… Город, как правило, прячет такие места от приезжих, но для Нефедова Москва сделала исключение – возможно, ввиду его трудных сегодняшних обстоятельств.
Он опустился в траву, достал из пакета бутылку и откупорил ее зубами. Первые же глотки, сочетаясь с аурой места, подействовали на него благотворно. Тяжелые мысли, которые прежде Нефедов гнал от себя, теперь не то разбежались сами, не то существенно полегчали. Картина кухонного убийства утрачивала живую яркость, тускнела и запекалась в памяти. Да и убийство ли это было?.. Шла аспирантка со сковородкой, упала, ударилась головой. Шерстяной побежал за доктором…
Но по мере того как мало-помалу стихали тревоги последних часов, вместо них на передний план выступала опять его личная драма. Только сейчас вместо горькой досады и беспричинной жалости к самому себе Игорь впервые почувствовал стыд и раскаяние. Да так остро почувствовал, что ему понадобилось сделать срочный большой глоток. В том, что случилось вчера, был персонально повинен Нефедов – он, и больше никто… Бедная Надя! Сердце сжалось… и отпустило – снова помог «Агдам».
Впрочем, возможно, и личные его дела не были безнадежно плохи. Ведь с ним теперь была рукопись Почечуева; шутка ли сказать – та самая! С рукописью Нефедов – это не то что Нефедов без рукописи. Человек, возвращающий миру такой артефакт, уже не может быть судим как обычный пьянчуга и скверный муж.
С некоторым даже трепетом Игорь достал из пакета «Провозвестие», открыл его и перелистал. Страницы, испещренные дореформенной, бледноватой от времени каллиграфической вязью, легкого чтения не обещали.
Надежда Николаевна
В шесть часов сорок пять минут светодиод в левом нижнем углу телевизора перемигнул и сменил цвет с красного на зеленый. Шесть секунд спустя в динамиках послышался женский свежий голос, а еще через две секунды по экрану расплылось изображение. Телевизор настроен был как будильник, но ему было безразлично, есть ли в постели тот, кого надо будить. Он хоть и сложная, но тупая машина, и даже если бы в доме все умерли, то все равно телевизор включился бы и выпустил незрячую дикторшу щебетать ту же утреннюю чушь. А Нефедова в постели не было. Его не было даже и на диване, где он спал в крайних случаях. Вчера вечером Игорь ушел из дома.
Сметая с тумбочки разную прикроватную мелочь, Надя нашарила пульт и прицелилась в телевизор – дикторша сгинула. Вставать так рано сегодня не имело смысла: за отсутствием мужа кофе и завтрак для него готовить не требовалось. Но… выключиться, как телевизор, Надя, конечно же, не умела, и потому эти лишние, ненужные ей полчаса она попросту тихо проплакала. У нее было две подушки, своя и пустая мужняя; плакать Надя могла в любую. Но время все-таки поставило слезам границу. В восемь с четвертью она взяла себя в руки и пошла умываться.
Все дальнейшие Надины действия уже соответствовали каждодневному ежеутреннему распорядку. Действия эти, несмотря на их личный, подчас интимный характер, подчинялись, по сути, служебной необходимости. Все музейцы в эти минуты делали то же самое, а водитель Иван Сте-паныч где-то, конечно, уже колдовал, оживляя старый почечуевский пазик.
Сила духа, надежный макияж и чувство своей общественной значимости – вот лучшие средства для женщины, чтобы не впасть в уныние. Надя исполнила все утренние ритуалы, ни разу нигде не замешкавшись. Собранная, чуть строгая, в девять десять она вышла в переднюю, где обулась, четко досылая ноги в туфли. В девять одиннадцать Надя посмотрела на себя в зеркало и осталась удовлетворена. В следующую минуту зажужжал мобильник.
Это был телефон Игоря, забытый им, как всегда, на тумбочке. Он светился, вибрировал и полз на спине, словно издыхающая муха. Секунду помедлив, Надя взяла его двумя пальцами и, нажав на зеленую кнопочку, поднесла к уху.
– Гарик, зараза! – услышала она. – Где же это ты шляешься?
Голос в трубке принадлежал Ксенофонтову, однако Надя ничего не ответила. Она вдавила ногтем кнопку отбоя и держала ее до тех пор, пока мобильник не перестал подавать признаки жизни. В глазах ее мелькнуло гадливое удовлетворение.
Больше о личном она не думала. Отключив нефедовский телефон, Надя и в себе тоже выключила несвоевременные мысли и переживания. Выйдя из дома, она взяла ровный деловито-бодрый шаг, а лицо ее приняло непроницаемо-доброжелательное выражение. Нельзя было даже вообразить, что эта женщина час назад плакала в подушку.
Сборный пункт почечуевцев находился на городской площади возле памятника Ленину. Желтый пазик, конечно, стоял уже на своем месте, привычно осененный рукой вождя пролетариата. Транспортное звено было самым надежным во всем музейном хозяйстве. Иван Степаныч подавал автобус чрезвычайно аккуратно, несмотря ни на погодные обстоятельства, ни на проблемы со здоровьем, случавшиеся в силу возраста и у него, и у пазика.
Стоя в терпеливом ожидании, автобус дремал, словно пожилая лошадь, и лишь дрожание его помятого годами бампера выдавало внутреннюю работу мотора. Дверь в салон его была открыта, однако в автобусе находились пока что лишь два человека. У руля был, конечно, Иван Степаныч, а переднее место в салоне (направо от двери) занимала администратор экскурсий Лидия Ефимовна. Разделенные теплым капотом, они сидели молча, с такими же непроницаемыми лицами, с каким присоединилась к ним главный хранитель Надежда Николаевна. И по их лицам тоже нельзя было никак судить об их личной жизни, между тем как она была у них, и притом совместная.
Лидия Ефимовна и Иван Степаныч сошлись еще несколько лет тому назад, после того как у Лидии Ефимовны умер ее рыжий кот. Тогда-то музейский пазик замечен был ночующим на улице Островского, а после этого вскоре забор и веранда домика номер семнадцать дробь три зазеленели свежей краской – такой же в точности, что крыльцо почечуевского Главного дома. С тех пор внешне Лидия Ефимовна никак не изменилась, но стала благосклоннее отзываться о противоположном поле.
– Если мущщин не баловать, – говаривала она, – от них тоже бывает польза. Кабы не Иван Степаныч, то кто бы мне на крышу слазил?
Чтобы не раскланиваться со всеми входящими, Надежда Николаевна заняла место в самом хвосте автобуса. Тем не менее она приветливо улыбалась, если ей приходилось встретиться взглядами с кем-то из прибывающих сотрудников. Точнее сказать, сотрудниц, потому что почечуевский коллектив давно уже в большинстве составляли женщины, притом, как говорится, на возрасте. Немногочисленные музейские «мущщины», впрочем, тоже были немолоды. Подвизались они в основном по хозяйственной части, то есть, по выражению Лидии Ефимовны, «лазили на крышу». Единственным научником мужского пола оставался старик Кронфельд – он, конечно, на крышу не лазил, но, пожалуй, уже и не смог бы.
Были времена, когда в Почечуеве кипела умственная жизнь, когда Кронфельд и вечный его соперник Питерский скрещивали интеллекты в ученых дискуссиях. Теперь только дамские языки скрещиваются в нескончаемых сплетнях. Питерский вышел давно на пенсию и, говорят, уже даже умер, а Кронфельд… да вот он: еле заносит ногу на ступеньку автобуса.
От прежнего Кронфельда оставалась одна лишь его чиненая-перечиненая неизменная холщовая сумка. Однако уже много лет он носил в ней не рукописи, а пузырьки с лекарствами и слипшиеся бутерброды. Когда наконец он взобрался в автобус, добрая молодая бухгалтерша встала, уступая ему место, и Кронфельд, не раздумывая, уселся.
