Далее в почечуевской рукописи шли страницы, посвященные сельскому быту и русской природе. Получалось, что тот и другая после катастрофы мало переменились, но только крестьяне отчего-то принялись философствовать.
«А местами он пишет неплохо», – отметил про себя Нефедов. Ему вдруг живо представились картофельные деревеньки в окрестностях Почечуева, и луга, и парк над речкой, где гуляли они с Надей еще до того, как она устроилась на работу в музей. Раз или два они даже брали с собой удочки, но ничего не поймали. Все-таки в те годы им было не до рыбы, как, впрочем, и не до философских размышлений.
Советский отдел
Зачем в музее-усадьбе Почечуева нужен Советский отдел? Все знают, что великий писатель скончался от болезни печени раньше, чем случилась первая русская революция. Но если бы даже печень его была здорова, у старика нашлось бы много других причин, чтобы не дожить до Великого Октября. К тому же неизвестно, как бы он принял советскую власть: об отношении классика к социалистам в исследованиях говорится глухо.
К счастью, в большинстве своем посетители подобными вопросами не задаются, а просто идут себе мимо. Но если кому-то интересно, что ж, он может получить информацию в самом Советском отделе: и о литературной преемственности, и о глубокой связи между критическим и социалистическим реализмом. Только надо иметь в виду, что Советский отдел нередко бывает закрыт. Ведь главное его назначение, о котором посетителям знать необязательно, заключается все-таки в том, чтобы проводить в нем разные музейские мероприятия – от заседаний до посиделок. Тут и мебель не мемориальная, а простая конторская, которую не страшно залить чернилами или вином. На спинке одного из стульев есть даже надпись, вырезанная перочинным ножиком: «Протасов – дурак», – прямо как в школе. Протасов – директор музея, он часто здесь ораторствует. Экспозиция в Советском отделе тоже не представляет особой ценности. К примеру, когда недавно кто-то кокнул бюст писателя Паустовского, то его просто сактировали, и все.
Здание, где располагается отдел, раньше было конюшней, а в советское время к нему только пристроили крыльцо с колоннами. По степени ветхости оно даже опережает многие другие усадебные постройки. Средств на ремонт его (впрочем, как и других объектов) не выделяет директор Протасов, но не потому, что пренебрегает советской тематикой, а потому что находит средствам лучшее применение. В сущности, надпись на стуле не совсем верна – Протасов сначала вор, а дурак уже во вторую очередь. Но чем хорош почечуевский директор, так это тем, что не сует нос в ученые дела, хотя какие ему ученые дела, если по образованию он фрезеровщик. До музея Протасов служил инструктором райкома по сельскому хозяйству, когда его «бросили на культуру», он поначалу, пока не освоился, даже переживал.
Но все-таки в Советском отделе директор чувствует себя наиболее уверенно. Речи он говорить не мастер, но по райкомовской привычке любит делать доклады. Как раз сегодня вся прогрессивная общественность отмечает Международный день музеев, и у Протасова есть повод.
Советский отдел по такому случаю, конечно же, закрыт. Посетителям ни к чему слышать разносящиеся по его залам протасовское косноязычие и запахи приготовляемого праздничного обеда. Праздник, впрочем, не из великих, так что и доклад, и обед нынче средней важности. Хотя танцы, наверное, будут, потому что сегодня здесь Наденька, а еще ни одна музейская вечеринка с ее участием без танцев не обходилась.
Протасов бубнит что-то о растущей кривой посещаемости. Первый ряд его слушателей составляют работники бухгалтерии и АХО. Из-за спины директора в зал глядят, не мигая, головы советских писателей, и только вместо Паустовского стоит горшок с цветком. Писателям что, они гипсовые, но остальным, кто из плоти и крови, очень хочется, чтобы Протасов поскорее закончил. Когда же этот миг счастливый наконец наступает, кто-то в зале, не выдержав, хлопает. Аплодисменты докладом не предусмотрены; директор высматривает шутника и грозит ему пальцем. Собрав свои тезисы, Протасов покидает трибуну.
– Ладно уж, вы тут это… – говорит он, делая неопределенный жест. – Я пойду пока, покурю.
Выйдя на крыльцо Советского отдела, директор закуривает и, храня величавую неподвижность, смотрит с высоты ступеней куда-то вдаль. Тем временем в зале, где он читал доклад, происходит быстрая и радикальная перемена обстановки. На середине его сплочены и застланы ватманом несколько конторских столов. Уже выставляется угощение, центральным блюдом которого будет, конечно, картофельное пюре с тушенкой.
Минут через десять Протасов гасит окурок о колонну и прячет его, запихнув в стенную трещину. Пора возвращаться ему к коллективу. В зале сотрудники успели обсесть столы и затрагивают свои вилки, не решаясь приступить к трапезе. Директор неторопливо занимает главенствующее место. Справа от него уже открывает бутылку заведующий АХ О Тчанников (в просторечии – Чайник). Слева – незанятый стул, предназначенный Белоглазову, заместителю директора по научной части. Белоглазов бежал от Протасова на другой конец стола, чтобы избавиться от насмешек. Директор небезосновательно подозревает своего заместителя в гомосексуализме и на этом основании всячески его третирует.
– Значица, так!.. – Привлекая к себе внимание, Протасов звенит вилкой по рюмке. – Все собрались?.. А где Белоглазов?.. А, вижу, вижу… Ну сиди, где сидишь. С женщинами тебе способней.
Бухгалтерия и АХО отзывчивы к его шуткам.
– Товарищ директор, – смеется кадровичка Люся, – можно, я на его место пересяду? Мне как раз способней с мужчинами.
– Погоди, Люсьенда, не время… – отмахивается Протасов. По лицу его, однако, видно, что «время» для кадровички непременно настанет.
Он опять звенит вилкой.
– Значица, так… А ну тихо!.. Мы с вами, как говорится, не на пьянку собрались. Я от лица, как говорится, и тому подобное поздравляю вас с этим праздником. Желаю всем вам культурно повеселиться. Но чтобы, конечно, без этих… без экс… с…
– Без эксцессов, – с места помогает кто-то из научников.
– Вот именно! Бюсты, значица, не колотить и тому подобное.
– Ура! – возглашает Тчанников, поднимая рюмку.
– Ура-а! – нестройно подхватывают музейцы.
Все выпивают, потом едят, потом выпивают снова. Звучат дежурные тосты. Но постепенно застолье начинает сбиваться с ритма. Кто-то пьет, когда надо закусывать, кто-то жует, когда другие чокаются. Тосты делаются не слышны в шелесте возникающих повсеместно бесед. Тем не менее в разговорах и во всей атмосфере зала чувствуется еще некоторая скованность. Ученая часть коллектива и хозяйственно-административная взаимно смущаются. Надо брататься, но как поглядит на это Протасов? Директор – вот чье присутствие всех стесняет. Пора бы уже ему, прихватив приближенных, отчалить в «директорский домик», где в кабинете наверняка припасены у них и коньяк, и красная рыба. Но разомлел Протасов – в приятном рассеянии слушает он нашептывания кадровички Люси и вилкой гоняет в тарелке горошину от салата.
Как избавиться от начальства?.. Питерский подмигивает Кронфельду, Кронфельд подмигивает Питерскому – сейчас они солидарны.
– А не спеть ли нам что-нибудь душевное? – предлагает первый второму.
– Пожалуй, что и споем, – соглашается второй с первым.
Обнявшись за плечи, они а капелла затягивают песню про синий троллейбус. Некоторые из научников подхватывают. Протасов, поморщившись, швыряет вилку; горошина из тарелки прыгает ему на брюки.
– Уже завыли, – бурчит он с досадой.
Стряхнув с себя Люсю, директор поднимается с места:
– Бухгалтерия, кадры, давай на выход!
Оглядев остающихся напоследок, Протасов грозит им пальцем:
– Значица, помните, что я сказал: до утра чтобы здесь не рассиживаться и около объекта не блевать!
Научники кивают головами, не прекращая пения:
– Возьмемся за-а руки, друзья, чтоб не пропасть по-а-диночке…
По убытии Протасова и его клики музейцы оживляются и чокаются наперекрест.
– Теперь, – объявляет Питерский, – когда наше уважаемое мурло нас покинуло, ставим на голосование танцы!
Предложение встречается одобрительным шумом. Танцы в Советском отделе стали уже традицией. В этом, кстати, немалая заслуга Наденьки, ведь по танцевальной части она безусловный лидер коллектива.
И вот уже Советский отдел превращается в дискотеку. В дело пущен магнитофон – музейский механический экскурсовод, к счастью ни разу еще не употреблявшийся по прямому назначению. Пленка, где Попа озвучивает свою невозможную методичку, вынута, а вместо нее из динамика рвутся мелодии и ритмы зарубежной эстрады. Сама Попа уже колеблется в танце, основу которого составляют лебединые взмахи рук. Рядом, смешно оттопырив зад и поводя коленями, самовыражается Шерстяной. Питерский с Кронфельдом на встречных курсах демонстрируют стильный проход, освоенный ими лет двадцать назад в университетской общаге. Сколько людей, столько пластических автопортретов, но лишь Наденька здесь танцует по-настоящему и не повторяет затверженных па. Ножки ее то бьют с прискоком, то чертят изящно по полу; жесты рук неожиданны, разнообразны и полны страсти. Груди порхают под тонкой тканью; ложбинка на обнаженной спине живет каждое мгновение; платье попеременно натягивается на бедрах. Радость движения, вдохновенная чувственность выражаются в ее лице – в танце Наденька прекрасна и бесподобна.
