Ознакомительная версия.
Пока я разбрасывал мозги на эту тему, в палате появился молодой паренек, наверное, местный, потому, что в нем было что-то неуловимо околокалужское. Даже порочность его незлого лица казалась какой-то провинциальной.
«Тоже – сумасшедший?» – подумал я, и, на всякий случай, поздоровался.
Для начала, я решил играть самую безопасную роль – роль простака.
Нужно быть достаточно хитрым, чтобы внушить другим, что ты прост.
– Здорово, – ответил мне парень и почему-то подмигнул, – Курить есть?
– Есть, – сказал я, отлично видя, что из нагрудного кармана его куртки торчит пачка самой дешевой «Явы».
– Значит санитары не обшмаляли. Они, из первого отделения, очень любят с новенькими так делать. А-то – мои закуривай.
Мое представление о степени сумасшествия парня дало первую трещину:
– А разве здесь можно курить? – спросил я парня.
– Нет, но мы в туалете курим.
Ты здесь в первый раз?
– Конечно. А ты?
– В четвертый, – в его словах звучала некоторая гордость. Не слишком бросающаяся в глаза, но все же заметная.
Установленными мировыми рекордами так не гордятся. Тем более, что у авторов рекордов принято в начале благодарить тренеров и болельщиков.
А тут было что-то от личного, бесколлективного достижения. Мол, поймал сома на четыре кило, а вы уж сами судите – кто молодец – я или сом, что таким в нашей речке-вонючке вырос.
В общем, парень показался мне безнапряжным, и мы отправились в туалет курить.
Там я и задал, мучавший меня вопрос:
– Скажи, а что, здесь все сумасшедшие?
– Да – не, – ответил парень, пуская кольца дыма в потолок. Потом задумался, наверное, решая, как бы мне получше, попонятней ответить:
– Такие же, как мы…
В туалете было жарко из-за того, что двойные рамы с его окон не снимались круглый год.
Невозможно было даже открыть форточку, фрамуга которой оставалась заклеенной еще с прошлого, а может даже с позапрошлого, если судить по толщине пыли на заклейке, года.
Парень расстегнул робу.
Под ней, на его голой худой груди висел медный крестик на суровой нитке.
Увидев мой взгляд на крестик, он сказал:
– Раньше у меня серебренный был, да я его пропил, – видимо, гордость за себя, была той немногочисленной ношей, которую пропить оказывается невозможно.
Во всяком случае, даже то, что он пропил крест, парень сообщил мне с той же потаенной гордостью:
Грех, конечно.
Может из-за этого, я потом триппер подхватил, – про триппер было сказано с теми же гордыми интонациями, как и про крест:
– Но ничего…
И мне пришло в голову спросить парня.
Все равно, в моем положении и в данном месте, спросить об этом больше было у некого:
– Что страшнее: ад или триппер?
Парень задумался, и довольно надолго. Я бы и сам задумался – задай мне кто-нибудь такой сложный вопрос.
Потом, наверное, взвесив все за и против, он сказал:
– Ад, конечно. Но, в смысле возможности – триппер в наших местах более вероятен…
…Олеся смотрела сквозь меня, как Петр 1 с памятника Церетели.
Серьезно, и, в тоже время, ничего не понимая.
Этим она была слегка курьезна.
Впрочем, памятники Церетели курьезны тоже, хотя это – никаким образом не влияет ни на чье отношение к жизни.
Она смотрела на меня, а я молчал, потому, что все, что можно и нужно было сказать – я сказал в первую же минуту. Иногда умным помолчать почти так же полезно, как и дуракам.
Во всяком случае, это молчание дало возможность рассмотреть девушку, которой мне пришлось принести недобрую весть. Того, что самую недобрую, страшную весть, эта девушка принесет себе сама, в тот момент я не знал.
«Стройная, довольно симпатичная, светловолосая. На любой станции метро, таких можно встретить десяток,» – я поймал себя на мысли, что рассматриваю ее отстраненно, почти безразлично, так, как рассматривают картинки в журналах, читаемых в электричках, – «Самая обыкновенная девушка.»
Пожалуй, одно – то, что это девушка связана с моим другом, то, что она выбрала в спутники именно Василия, делало ее необычайно и непривычно для незнакомой девушки, живой.
Живой.
И очень необыкновенной девушкой.
Может, вообще, неповторимыми нас делает именно то, что мы выбираем в жизни.
И то, что в жизни выбирает нас.
Почему-то я искал в ней хоть что-нибудь порочное.
Немного порока делает терпимой даже самую несносную добродетель.
И не находил.
…Первое, что я услышал от нее, открывшей мне дверь, было:
– Простите, но я вас не знаю, – и мне пришлось ответить тем, что пришло в голову:
– В том, что меня не знают люди – проблемы нет
Проблема в том, что я не знаю людей.
– А это – проблема? – ее некокетство, кокетством не было.
– Конечно.
Когда не знаешь других – не с чем сравнивать себя.
– Проходите, – тихо проговорила Олеся, когда молчание себя исчерпало, – Не на лестничной же клетке, вам обвинять меня в том, что я наркоманка.
Она была явно не простушкой, f то, сколько ей лет, я даже не попытался выяснить. Легче у покойника узнать, когда он умер, чем у женщины – когда она родилась.
Во всяком случае, Олеся казалась совершеннолетней, и это снимало с Василия, по крайней мере, одну проблему.
Я вошел в довольно скромно и неприметно обставленную прихожую, даже забыв сказать Олесе, что ни в чем ее не обвиняю. Разве я мог знать, что всего через несколько дней, за считанные часы жизни этой девушки, я буду готов отдать все, что у меня есть. И что часы уже запущены…
…Я видел смерть, и даже был, пусть вынужденным не по своей воле, соучастником в ее жестокой работе.
И воспоминание об этом наедине с собой, часто заставляет меня мрачнеть.
Но смерть никогда не спрашивала моего совета.
А я никогда не обращался за советами к ней.
И надеялся на то, что встретимся мы только в конце моего пути.
Над тем, что мне, еще полному сил, замыслов и перспектив, возможно, придется вступить с ней в борьбу, я никогда не задумывался.
Как, наверное, не задумывались и мои друзья.
А, может, задумывались.
Во всяком случае, помню, как однажды Петя Габбеличев спросил Гришу Керчина:
– Ты боишься смерти?
– Нет, – ответил Григорий.
– Почему?
– Потому, что когда она придет – меня уже не будет…
Выходит так, что мы, люди, мало, что знаем о смерти. Утешает лишь то, что о жизни мы знаем еще меньше…
…А еще совсем не давно, для меня, сегодняшнее утро – было всего лишь почти обычным утром.
Таким же далеким от реальности, как и я сам.
Впрочем, мы живем в стране, где есть еще более далекие от реальности реальные люди…
…Однажды, по службе, мне пришлось разговаривать с заместителем министра, и тот, демонстрируя постперестроечный демократизм, задушевно положив мне свою замминистрскую руку на плечо – при этом я явно почувствовал, что душа у зама где-то в плечах – сказал.
Сказал тоном, не допускающим сомнений в том, что он, как замминистра, допускает сомнения в моей юношеской зрелости:
– Вы, поэты, так далеки от реальности, – на это, я промолчал, но про себя, в ответ допустил сомнение в том, кто именно дальше от реальности – поэты или заместители министров?
Наверное, оттого, я все-таки не удержался и схамил замминистру, уверенному в том, что он ближе к жизни, чем поэты.
Я просто спросил:
– Сколько, по-вашему, стоит батон хлеба в магазине?
– Э-э… – прозвучал задумчивый ответ, выдававший невероятную по напряженности, работу памяти…
Этот заместитель министра был, наверняка, не плохим человеком, а может, мне просто, по-обывательски, хочется, чтобы кто-нибудь в правительстве таким был, и вся его беда – да беда ли это для чиновника? – заключалась в том, что он думал, что народом легко управлять.
Но народом трудно управлять по двум причинам: в народе и глупых, и умных больше чем во власти.
Хотя бы – чисто арифметически.
И хоть кто-нибудь в народе из умных – умнее, чем правительство, а из глупых – глупее. Чтобы мы о правительстве не говорили, и чтобы правительство не думало о нас.
И дай нам обоим Бог мудрости, чтобы избежать крайностей.
…Впрочем, первое из вспомненного мною сейчас, произошло несколько позже, а второе – несколько раньше того, как я подумал о том, что в мире полно омерзительных вещей, и вид вчерашнего, глубокого застолья стоит в этом ряду явно не на последнем месте.
Впрочем, когда я посмотрел на Гришино лицо, я примерился с мятой скатертью.
Но только с ней.
Я, вообще-то не слишком восприимчив к мелочам – меня смущает хаос в целом.
Оставалось утешаться тем, что каждый день чреват завтрашним.
Хотя и это – слабое утешение.
По тому, как мои мысли прыгали по ступенькам, я без труда оценил выпитое вчера. Хорошо, что среди нас оказался человек разумный ко времени.
Ко времени неразумных итак было достаточно много – целых двое.
Я и Гриша.
А Петр, просто спросил:
– Похмелитесь?
– Нет, – твердо ответил я. Я ведь помнил слова Петра.
Как-то он мне рассказывал о том, как самоанализом дошел до того, что понял – кто склонен к алкоголизму:
Ознакомительная версия.
