Ознакомительная версия.
– Зовут меня Наташа.
Но вы это все равно забудете.
– Почему вы так думаете? – слегка удивился Петр.
– Потому, что я, – удивилась вопросу Петра Наташа, – Эпизод.
Когда мы поднялись на второй этаж, Василий стоял в коридоре.
Увидев нас, он просто кивнул в сторону дверей кабинета доктора Зарычева.
– Мы-то, зачем понадобились опять? – спросил я. А Василий пожал плечами:
– Вам, наверное, тоже диагноз ставить будут. Здесь поступают разумно, и ставят диагноз, прежде всего тем, кто уходит.
Острота, конечно, так себе, ничего особенного, и я запомнил ее только потому, что это была последняя острота Василия…
Пока нас не было, в кабинете что-то неуловимо изменилось.
Как что-то меняется в доме, в который приходит «похоронка.»
Но это изменение было таким чувствительным, что я не удержался:
– Что случилось?
Доктор Зарычев поднял на меня свои глаза, но еще несколько секунд молчал.
Потом, вздохнув, проговорил:
– Ваш друг не только пьет.
Он еще и колется…
В предисловии истории о будущей трагедии последняя точка была поставлена. Хотя мы этого еще не знали…
Потом доктор говорил нам что-то о том, что по традиции у Василия будет взята кровь на анализ, о том, что у него есть методика лечения наркомании, а мне было стыдно за Василия, именно стыдно, хотя я и не понимал тогда, откуда взялось это чувство стыда.
Это я пойму потом, а пока я просто сказал:
– Доктор, делайте все, что можно.
Мы заплатим.
Видимо, я сказал это невпопад, потому, что вдруг наступило молчание.
Секундное, но все же – молчание.
И от этого, вернее от моих слов, мне стало неловко.
Потом, доктор нарушил его:
– Все проблемы были бы мелкими, если бы их удавалось бы решать только при помощи денег…
Уже когда мы выходили из кабинета, Петр спросил:
– Дмитрий Николаевич, а Василия вы тоже спрашивали о том, хочет ли он остаться в вечности?
– Да.
– И что он ответил?
– Он сказал: «Моя жизнь и так – вечность.
Только усеченная…»
…Мы ездили в моей машине все, вчетвером, не часто.
Это, скорее, случалось как исключение, а не, как правило.
Но, сейчас, когда мы возвращались втроем, мне очень ясно сочувствовалось, что мы не все вместе.
До пустоты, переходящей в боль где-то в районе солнечного сплетения.
И по подвешенному в кабине, густому и неласковому молчанию, зналось, что и Петр, и Андрей испытывали то же самое.
Может именно с этого начинается понимание ценности каждого отдельного человека – с того, что понимаешь, что твоего, а не чьего-то еще, друга нет с тобой рядом.
Если для того, чтобы начать понимать это, требуется беда – это довольно удручающий вывод.
Для каждого из нас.
И для человечества в целом.
– Ладно, – нарушил это молчание Андрей, – Время – лучший лекарь.
Пройдет время, и мы не вспомним об этом.
– Да нет, Андрей, вспомним, – вздохнул я, – Вернее – не забудем.
Хотя, время – это действительно то, что лечит лучше всего.
– Время не лечит, – ответил мне Петр, – А ставит диагноз…
…Когда-то, в своей безбородой юности, кстати, я и теперь отпускаю не то, чтобы бороду, а только недельную щетину, мне не раз задумывалось о том, в какой исторический период мне хотелось бы жить.
И как только, мне удавалось полюбить какую-нибудь эпоху, как в ней находились неприемлемые для меня изъяны.
Так случилось, например, с эпохой Великих географических открытий. Стоило мне позавидовать современникам Колумба и Магеллана, как выяснилось, что это было время разгула «охоты на ведьм».
Какое-то время мне нравился Древний Рим, но, прочитав о любимом развлечении римлян – гладиаторских боях – я понял, что не хочу быть там.
Ни на белом песке арены, ни скамейках амфитеатра, даже покрытых мягкими подушечками.
Когда я начал заниматься восточными единоборствами, вернее, когда стал выходить на соревнования, пришлось повидать и тех, и других – ведь я отлично понимаю, что три четверти людей в переполненных залах, приходят посмотреть на кровь, может – мою. А половина соперников выходят не соревноваться, а драться. И мне пришлось отнестись к этим людям безразличным терпением.
Что касается войн за мысль, то, если государство не приручает философов – это не государство. Правда, если государство приручило философов – это не философы.
С поэтами, кстати, то же самое…
Теперь я понял, что каждое время, в том числе и отведенное мне, включает в себя и то, что мне нравится, и то, чего я терпеть не могу, и принимаю это настолько покойно, что даже не замечаю этого.
Наверное, я стал терпимее к времени.
А, может, просто перестал предъявлять к времени такие высокие требования, какие оно не может удовлетворить априорно.
– …Гриша, – прервал мои мысли Каверин, – Останови у какой-нибудь забегаловки.
– Что случилось?
– Хочу выпить.
Я притормозил у ближайшего придорожного ларька.
– Гриша, ты – за рулем, а тебе, Петр – я не предлагаю.
– Редкий случай, – почти не разжимая губ, проворчал Петр, – Редкий случай, когда я сожалею, что я не пью.
– Если уж праведники иногда сожалеют о своей праведности – чего же ждать от обычных людей…
Потом, уже вечером, у меня дома, мы, я и Андрей, напились.
Пили долго.
До темноты.
Пока на небе не выступили здоровенные чистые звезды.
– Ну и что раззвездились? – размахивая головой из стороны в сторону, высказался по поводу звезд Андрей Каверин.
Мне как-то нечего было добавить, а Петя Габбеличев – он не пил, а просто сидел между нас – сказал:
– Звезды – это то, что нам раньше обещали ученые, потом – политики, а теперь – врачи-психиатры…
Мальчик лет пяти, мой сосед, как-то постучался в мою дверь.
Он принес мне показать свои рисунки: квадратик с двумя кружочками снизу, у него был машиной, квадратик с треугольником на верху – домиком, а квадратик с кружочками над ним – вазой с цветами.
В это время, мне удалось, наконец, завершить триптих, который я, с перерывами, писал полгода: лучи солнца, радуга и туман – как символы человеческой души, существующие в природе в чистом виде.
Вышло так, что у нас с моим маленьким соседом, оказалось по три готовых картины.
Я посмотрел его рисунки, а потом спросил:
– Как ты думаешь – у кого из нас получилось лучше?
Пятилетний сосед подумал и ответил:
– У нас обоих хорошо получается.
Если мы стараемся…
…Я не пью уже больше десяти лет.
А раньше пил, и постепенно – все больше и больше.
И запои из трехдневных, стали превращаться сначала в недельные, а потом и в месячные.
От меня стали отворачиваться вначале соседи, потом знакомые и, наконец – все подряд.
Дольше всех держались мои дети.
До сих пор помню день, когда я выпил последнюю бутылку.
…Сыновья Саша и Серега пришли ко мне, постучались как-то не смело, войдя, долго молчали.
А я стоял у окна в кухне, трясущийся, заплеванный, грязный, и думал о том, что там, за окном, проходят самые обычные люди, с самыми обыкновенными проблемами, а у меня одна мысль – где взять еще бутылку?
И ненавидел себя за это.
Потом я стоял и смотрел на своих сыновей, и Саша произнес слова.
Не знаю, что им говорила мать – без бывших жен наверняка не обошлось, хотя мы никогда не говорили с сыновьями об этом.
Но слова произнесла не бывшая жена, а сыновья.
И я видел, как дрожали их, тогда еще детские, губки:
– Такой, ты нам больше не нужен, – наверное, они очень любили меня своей детской, все прощающей, надеждной на хороший конец, любовью.
Так могут любить только дети.
Я молчал не долго, потому, что уже давно был готов к решению:
– Сыночки, у вас есть деньги на бутылку?
– Есть, – Саша не знал, что мое решение уже принято, и его голос звучал вызовом.
Наверное, они ожидали от меня любых слов, но только не этих.
– Купите, – прошептал я. От длительного запоя у меня пропал голос.
– Хорошо, – видимо, их детским умам вдруг все стало безразлично.
Дети ушли, и вернулись довольно быстро.
Но все-таки, я успел вновь передумать все.
Я алкоголик.
Я пришел к концу, потому, что ни на какие начала, я уже не способен.
Я пока еще достаточно разумен, чтобы не врать себе о том, что все это не так.
Мой товарищ, Игорь, врач, не раз предлагал мне лечиться.
У меня только один шанс сохранить детей, – все это промешалось в моей замусоренной алкоголем голове, а через оконное стекло я увидел подходящих к подъезду Сашу, тогда более высокого, и Сережу, идущего чуть позади, со свертком, прижатым к груди.
Дверь была открыта, и дети вошли без стука:
– Вот тебе, – ни один из них даже не назвал меня отцом, и я должен был сказать им самое главное, до того, как они уйдут.
Тогда я не отдавал себе отчет в этом, но им я тоже отводил роль в моем поступке.
В конце концов, не такая я уже сволочь, чтобы обмануть своих детей.
Такую, вот, сделал я подпорку под свою возможную слабость – бегство в последний момент:
Ознакомительная версия.
