Нина до конца дежурства молчала, а выйдя после работы на улицу с Надеждой Викентиевной, сказала:
– Она убила ребенка. – Самой Нине обвинение это показалось неубедительным, и она добавила: – И мошенничает с продуктами.
Старуха остановилась. С некоторых пор она ходила с палкой и вот теперь встала, опираясь на палку, и окинула Нину взглядом с ног до головы, как тогда, 22 июня по дороге на стадион. Нина вдруг вспомнила: осуждающие взгляды встречных, веселая собака на поводке, выходное платье – не то что теперь, мужской бушлат, увязанный двумя платками.
– Как же вы, молодые люди, – профессор покачала головой, – всегда готовы всех на свете судить. Просто у вас никто не умер, и ни от кого не осталось карточек. Что теперь делать? Товарищеский суд устроите? Так ведь ни у кого нет сил сидеть на собрании, и света нет в конференц-зале. Пойдете на Литейный? Донесете на нее? Пусть арестуют за то, что убила Кирильчика? Но ведь не дойдете.
Старуха повернулась и засеменила прочь неверными шажками. Через минуту споткнулась и упала коленями в сугроб. Пыталась встать, опираясь на палку, но не могла. А Нина подумала, что и правда никому теперь не хватило бы сил доковылять до Большого дома на Литейном, чтобы донести на Машу. Через мгновенье опомнилась, подбежала к старухе, взяла под руку, помогла подняться.
– Спасибо, миленький. – Надежда Викентиевна улыбнулась. – Знаете-ка что? Послезавтра Рождество. Приходите ко мне в гости. Маша достала спирта. Ради праздника будем есть собаку.
Следующие двое суток прошли для Нины в ожидании, в предвкушении собаки. Мысль о том, что собаку нельзя есть, даже и не пришла Нине в голову. Наоборот, два дня Нина только и думала о том, сколько и каких блюд можно приготовить из пса, и догадается ли Надежда Викентиевна использовать в пищу не только собачье мясо, но и собачью кожу. В назначенный час Нина собрала кое-какие гостинцы, имевшиеся у нее, – полплитки жмыха и половину хлебной пайки – да и пошла на рождественский ужин.
В доме профессора Ильмъяр в аппендиксе Большого проспекта Нина не была всего-то два месяца, но пейзаж за это время значительно изменился. Двор-колодец был пуст, дровяные запасы сожгли. Дубовая дверь парадной не висела больше на одной петле, а была сорвана и, вероятно, разбита на топливо. Лестница была не просто грязна, но покрыта застывшими нечистотами. Нина с трудом карабкалась по скользким ступеням, цепляясь за перила.
Квартира тоже изменилась значительно. Из книг остались только медицинские, но и ими, кажется, топили теперь печку. Вместо пианино в кабинете стояла буржуйка с трубой, выведенной в мансардное окно.
– Сожгли, что ли? – спросила Нина, кивнув туда, где раньше стоял инструмент.
– Обменяла на хлеб, миленький. С праздником, – и с этими словами Надежда Викентиевна поцеловала Нину в щеку.
А Маша, возившаяся у печки с большой кастрюлей, обернулась и сказала:
– Есть же у людей столько хлеба, чтобы на пианино менять!
В углу на диване тихо сидел маленький Данилка и разглядывал анатомический атлас. В дрожащем свете керосиновой лампы (Бог знает, какие сокровища отдала Надежда Викентиевна, чтобы лампу на этот вечер заправить) Данилка и сам был похож на изображенные в атласе скелеты, только скелеты были веселые, а Данилка задумчивый.
Они накрыли на стол. Положили мятую, но все же белую скатерть. Поставили красивые кузнецовские тарелки. Три ложки были оловянные, а одна серебряная – ее отдали Данилке. Нинин жмых положили в суп вместо картошки. Нинин хлеб положили в хлебную корзинку вместе с хлебом остальных сотрапезников, и казалось, будто хлеба в корзинке много, будто каждый может брать его сколько угодно. Принесли в графинчике охлажденный и разведенный спирт граммов двести – и наконец расселись.
Маша сняла с печки кастрюлю с супом, поставила на стол, подняла крышку, и волшебный запах мясного бульона ударил им в ноздри.
– Жалко только, что лука нет, – сказала Маша. – Я люблю суп с поджаркой, лук, морковь, мука, обжаришь на постном масле, мммм…
Супа съели по две тарелки. И было еще второе. Насчет приготовления собаки Нина напрасно волновалась. Собака была идеально препарирована. Из кожи, как оказалось, наварен был удивительный прозрачный студень. А кости в супе были не расколоты, но распилены аккуратно, кажется, ампутационной пилой. Самую мозговую кость Маша зацепила половником и положила хозяйке.
– Данилке, Данилке. – Надежда Викентиевна взяла из своей тарелки кость и ловко, одним движением выстучала костный мозг в тарелку мальчику.
– Что это? – спросил мальчик.
– Костный мозг, ешь, вкусно.
– Мозг? – Данилка тихо улыбнулся. – Разве кости думают?
– Ну. – Надежда Викентиевна тоже улыбнулась. – Был такой доктор Максимов, и он открыл, что этот костный мозг может превратиться во все, что угодно: в кровь, в кожу, в мышцы… Вот ты, к примеру, поранишься, а костный мозг придет, подумает и залечит. Что у тебя поранено, тем он и станет.
– Как же он из костей выберется? – спросил Данилка недоверчиво. – Кости же сплошные.
– По кровеносным сосудам, – отвечала Надежда Викентиевна, которой, кажется, нравился этот урок анатомии для самых маленьких. – Смотри.
Поднесла кость к огню. На спиле собачьей кости показала мальчику крохотные дырочки и объяснила, что кости живые, что в них течет кровь, а дырочки эти – кровеносные сосуды.
– Поэтому кости и срастаются при переломах. Кровь по сосудам внутри костей несет вот эти умные частички костного мозга, которые и починяют все разрушенное. Понимаешь?
Данилка задумался. На худеньком его лице работа мысли была наглядна. И он спросил:
– А в домах кровь течет?
– В каких домах?
– В поломанных.
Нина представила себе разрушенный город как живое существо. И людей – как стволовые клетки, открытые доктором Максимовым, автором их институтского учебника гистологии. Представила себе, что вот люди копошатся внутри руин и превращаются во все, что угодно: в дома, в мосты, в памятники, в трамваи – заживляют, достраивают собою раненый организм города, и он опять живет. Наверное, она была пьяной от той единственной рюмки разведенного спирта, которую выпила. Мысли путались у нее и были необычными. Она спросила:
– Надежда Викентиевна, а жив еще Максимов?
– Умер. – Профессор покачала головой. – Саша умер в Чикаго.
– Эмигрант? – Нина подумала, что какой вопрос ни задай Надежде Викентиевне, обязательно получается антисоветчина, но теперь это не пугало Нину, а смешило. – Вы знали его?
– Знала. Саша не хотел уезжать, даже несмотря на то, что лаборатория была разрушена и работа остановилась. Не хотел уезжать. – Профессор помолчала. – Но однажды пролетарии какие-то поймали его по дороге в университет, дали метлу в руки и под дулами винтовок заставили мести улицу. – Опять помолчала. – В ту же ночь он бежал с женой и сестрой. На буере по льду Финского залива.
Надежда Викентиевна поднялась, из опустевшего книжного шкафа взяла фотографический альбом, раскрыла на карточке офицера с лихо подкрученными усами. Нина подумала: «Белый офицер». Маша сказала:
– Красавец какой, с усами. – И будто бы ему задала вопрос: – Вот нам бы тоже уехать по льду, а?
Данилка спал на стуле, так и не увидел красавца офицера с микроскопом в руках. А Надежда Викентиевна вдруг сказала, задумчиво глядя в окно:
– Знаете что? Я ведь давно не выводила гулять Джека. Но в последний раз, когда мы были с ним на улице, какой-то командир в длинной шинели поравнялся с нами, нагнулся и потрепал пса по голове. И Джек даже не огрызнулся.
Они засиделись позже комендантского часа. Остались у Надежды Викентиевны ночевать, да так с тех пор и жили у нее все вчетвером в одной комнате, поскольку не было дров хоть немного отопить две.
Через день, когда доели собаку, Нина стала испытывать голод, какой-то уж совсем лютый и безнадежный. Особенно после тех двух дней в конце января, когда нигде в городе не было никакого хлеба вовсе. После этих двух дней совсем без пищи в Нинином организме как будто надломилось что-то, она стала стремительно худеть, испытывать сердечные приступы и каждое утро в клинике начинала с укола камфоры.
А Маша только и говорила про то, чтобы уехать по льду. Надежда Викентиевна поддерживала эти ее настроения и даже договорилась в клинике, чтобы лучшую операционную сестру отпустили в эвакуацию с Данилкой. Беда была только в том, что для эвакуации требовалась справка об отсутствии задолженностей по квартплате. А дом, где Маша была прописана, разбомбили: целое дело было теперь доказать, что Маша исправно платила за отключенное электричество, неисправный водопровод и отсутствующее тепло. Ходить по далеким делам одной было опасно, того и гляди упадешь и не встанешь. Ходили вдвоем. Нина помогала Маше добывать справки и оформляться в эвакуацию. Надежде Викентиевне ходить с каждым днем было все труднее. Данилка впал в спячку, если бы Надежда Викентиевна не заставляла его вставать и учиться шахматам, мальчик так никогда и не вылезал бы из-под горы одеял, наваленной для него на диване.
