Ознакомительная версия.
2
и н г и б и ц и о н и с т
Агаист: думает только о себе, а мне так хочется, чтобы он думал только обо мне. Напишите мне чего-нибудь. Вянут эти цветочки на этой улице. Тут дует такой суровый ветер. Тут все связано с морозом. И ее посиневшее лицо. Тебе не холодно? Она говорит нет, а сама дрожит: жутко неуютно. И пойти некуда. Дома еще хуже. Так и кажется, что каждый из шедевров только для того и существует, чтобы замуровать за собой вход в искусство. Это он первый подметил. И такая литература существует: тысячи книг под рукой у той девочки, что на фоне множества книг. Она тоже будет писать книги. Она научится. Она усвоит этот язык. Она будет знать, о чем можно рассказать. У вас есть о чем рассказать людям. Свое-бразно! Сдохнуть! Прогулка в этом парке среди этих дубов и лип. Разве б я так писал. Тут один смех. Такая горькая отрава. Так надо. Только с железной интонацией. Вот когда пародия не убивает стихотворения, вот тогда и только тогда. Ему понравились эти ритмы, и он хочет их навязать.
Ведь всю жизнь возвращался к первой французской книге, а вот поди ж ты, так и не удалось. Тупик, за что ни возьмись. Любопытно. Любопытно. Почему «Оском» не понравился? А мне он дорог. Она, оскомина на зубах, многое объясняет. Чего они его так не любят, Драйзера американцы? Они еще больше не любят Джека Лондона. Да и Марка Твена не очень. Странные люди. Зато выше всего ставят «Моби Дик» Мелвилла. Это как «Доктор Фаустус» Томаса Манна. А мне дороже Генрих Манн. Но я ни разу не слышал доброго слова по адресу Генриха Манна. Это как с Гофманом. Это как с Грином. Знаешь, какие у него любимые поэты? После разговора не стыдно и признаться. Что ж тогда требовать от других?
3
и н г и б и ц и о н и с т
А все сводится к тому, что каждый из них разрабатывает всю жизнь н е с в о ю тему. И все ему кажется, что он говорит что-то новое. Все не так, как у других. И как его оскорбило бы одно предположение, что ему сказать нечего по той простой причине, что на эту тему уже все сказано и гораздо лучше. Но ему кажется, что если он Петухова назовет Курочкиным, а Марью Алексевну Анной Афанасьевной, то он создаст новый образ, новый характер. А тут еще обстоятельства всем заморочили голову. И обязательно эпоха. А в характере на самом деле ничего нового. Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес. А про Брута все уже написано. И не с вашим носом тут сказать новое слово. Вы Брута просто не понимаете. Я тоже этого не понимал, когда за призраком свободы нас Брут отчаянный водил. Эту книгу я читал с ужасом, как описание собственных пороков, как свою катастрофу, как надпись на могиле. Я пришел в ужас. Все кончено. До сих пор не могу без содрогания пройти через актовый зал: вон в том ряду, вон в том кресле я сидел и читал эту книгу. От этих каменных сводов веет кошмаром далеких дней. Свидетели твоих побед ушли в другое измерение. Тут постоянный оском. Тут все время на зубах г. с песком. Провалиться сквозь землю. Тебя вычеркнули из жизни, и ты ходишь, как мертвец. В щель его! – раздавался голос Советского Писателя. Так и думалось: да, да, тебя надо в щель, там тебе и место. Ему напомнить, он обидится.
ЕМУ НАПОМНИТЬ, ОН ОБИДИТСЯ
А кто больше всех приложил руку?
А кто восславил свой закат? А кто всю жизнь твердил, что так и надо? Так чего ж вы удивляетесь после всего?
Прощай, лазурь Преображенская и золото второго Спаса[56]. Мы расстались на Преображенской площади. Есть такая теперь станция метро. Хороша страна Арифмения. За мое ж жито да меня ж и побито. Заговорила коллективная мудрость профсоюзного собрания. Был тише воды, ниже травы. Все равно голову сняли. Они косцы. Для них ты гадюка в траве. Коси, коса, пока роса. Подними голову, и коса срежет. Значит, Вы сами такой? Сам я не такой.
А какой вы? Значит, я сам такой. Значит, я сам не такой. А какой вы? Тут жжжелезная логика опять. Больше всего мне понравился капитан: на своей шикарной под-лодке шикарно пошел ко дну. Эскадра уходит в море, женщины остаются без мужчин. Ты будешь Бога молить, а я будут кофе варить.
А меня там не примут за еврейку? А там евреев не избивают? А в тот храм, который уже музей, можно входить в брюках? Или тоже «изыде, отроковица!»? Такую картину мама себе представила в одно мгновение. Она лежит в гробу, а гроб оклеен сберегательными книжками. Этот лист всех больше перечитан, всех менее томит. Наш круг – тут твердое понятие. И я решила передать его своей лучшей подруге. Она художница. Она все время что-то лепит из пластилина. Мы целовались на кухне. Только один раз. Стара, должно быть, стала. Да, стара.
Я с грустью озираюсь на окрестность. Какая незнакомая мне местность. А на ту улицу я боюсь идти.
А тот дом я не хочу видеть. Ни с кем никогда не встречался. Такие круги, которые никогда не пересекаются. А казалось, ходили по тем же самым дорожкам.
Факты тоже можно скручивать и вывертывать. Если я вам скажу одно, так вы выверните это на другое. Если он не имел путевок, так он дурак и ничего не понимает. Если ему дали путевочку, так это значит, он, гад, пользовался всеми благами. Если придцепиться не к чему, так и это плохо. Ну уж, конечно, не дай Бог получил подарок. Значит купили. Значит продался. Значит купленный. Я ему написал письмо, а он передал его куда следует. Судьба Сугубо Доверительно. Под сапогом лейтенанта валялся лист из Симоны де Бовуар. Я этот лист, затоптанный сапогами, должен повесить под стекло и хранить на самом видном месте. Куда девалась Ветка Палестины? Просил я ее сказать мне, просил. Ничего она мне не сказала. Вот уже сразу корректив. Там надо было сказать: от имени Устена и по поручению Малапагина. То мост, то дорога, то распятый человек. А в общем одно и то же: квадратный шпунт в круглой дыре. И те случаи, когда шпунт вдруг становится круглым. Давно б так и сказали, все б знали, с кем имеют дело. Нет социальной базы для дураков! А дураки существуют. Дорого ему обошлась чужая наивность. Мосты, мосты, мосты. Но ты мне ничего не сказал насчет О-Брайена[57]. Вот именно. Вот ужас. Да и вообще нос не дорос. Ладно, ты будешь Бога молить, а я буду кофе варить. Вот так привык к сломанным очкам, что кажется, так и должно быть и лишь бы не хуже. Как это похоже на все остальное.
Они же и были там вместе. Это значит, что он наконец дома бывает. Надо быть комиссаром Мегрэ, чтобы следить за передвижениями твоего Ба Дзинь-дона[58]. Тихий Дон /жуан? шуан? кихот?/ ушел с головой в метаматематику. Его шеф доктор Кибернетович обещал устроить его на синекуру. Целый день сидеть за пультом и читать что угодно, потом нажать кнопку и выключить. А можно и совсем не придти на работу. Надо только предупредить следующую смену. Девочка в белой кофточке на него обиделась. Он завел одновременно роман с шестью девушками, в том числе с двумя ее лучшими подругами. Его роман можете прочитать. Я вам дам 3 рассказа. Но вам же нельзя будет сказать: брось, Лева, займись лучше языком. Нельзя же слыть переводчиком и не знать языка. Это же несерьезно.
В «Крокодиле» он сидит в одной комнате с А. Моралевичем.
странная пагинация 3294–3303
10 стр
3294
Но я была в долгу перед ним. Но я отплатила долг и даже, по его словам, слишком щедро. А проблема та же самая. Если картину художника никто не видел, кроме друзей и знакомых, то произведение искусства существует или его нет? Не издан – не автор, не пойман – не вор. Жандармский ротмистр писал стихи и даже заумные, говорил, что он поклонник Андрея Белого и считает себя символистом. Шурочка Домонтович теперь – «страшная Коллонтай». Один был Радек, а другой – Рудзутак, разве не так? Совсем не так. Другой был Карахан. Флотский офицер переводил Гераклита[59] и цитировал по-гречески «все течет, все изменяется». Неизменной была только первая любовь. Обе сестры Цветаевы были влюблены в этого флотского офицера, переводчика Гераклита. Чертовски важный носорог из «Нового мира». Сотри случайные черты, и даже ХУНВЭЙБИН прекрасен. Не надо меня агитировать за Солнечную Систему. Кто сказал Авдотья Израилевна? Берете вещь, кладите ее на место. Это я с вами так, а с ним я не могу и рта раскрыть. Он был озлоблен, я угрюм, – шептал бумаге карандаш. А кто ему давал право судить себя и прощать себя? А кто ему давал право присваивать себе такое право? Вспомнил цитату через 45 минут за столиком. Только и событий. Первый импульс был и последним. Вопрос о подавлении первого импульса не поднимался. У вас была в глазах такая грустная усталость. Знатоком и поклонником Есенина в тех кругах был Мишка Шухарин. Вы сделали все выводы? Я так и подумал. Загадочные сны снились тогда, когда турчанка Азадэ ушла из нашей жизни. А когда она была, снился кто-то еще. Автор рассказа «Что просматривается, то и простреливается».
3295
Просто слова, написанные в темноте в ожидании рассвета и вдохновения. Утро начинается с недоумения и запаха кофе. Недоумение пахнет табаком сигареты «Памир». Ничего от этих страниц не остается, ничего. Но теперь уж поздно. Теперь уж взялся за гуж, дочитывай до конца. Что бы это значило в конце концов? Если останусь жив и когда буду на свободе, ни одной секунды даром тратить не буду. Ни одной минуты, ни одной секунды. Слух обостряется, если все время с напряжением прислушиваться и всю жизнь кругом воспринимать на слух. Над потолком шаги в сапогах со скрипом, твердый шаг военного человека, но в мягких сапогах большого командира. Сейчас я не могу, сейчас лучше про коньки. Эти слова нужны для равновесия. Чтобы не было удушья. Иначе сдохнешь от тоски, не видя ни одного живого слова. Терпения нехватает в лавке букиниста. Пусть останется. Решено. Завораживает. Или отталкивает. Соображает человек или не соображает, что делает, когда делает? Соображает только, когда не делает и только то, что не делает. Что получалось тогда, об этом можно судить только по читабельному тексту. Вдруг жуткая серьезность, как «Он погиб, а вы живы!» Такой был разговор в Гослитиздате. Не вижу разницы. Это про новую ленту. Странная какая-то лента.
Ознакомительная версия.
