Коты, как известно, вопят и дерутся по-японски – в их схватках и победа присуждается по очкам. Собачьи разделки кажутся мне гораздо драматичнее. Пусть от кошачьих воинских кличей кровь стынет в жилах, зато от песьих – закипает. Я всегда испытывал сильнейшее чувство вовлеченности во время Карловых поединков, а сейчас – особенно, потому что вижу, что другу моему вот-вот придется худо. Черный бронирован густой шерстью и много тяжелее Карла; он пытается навалиться сверху, ищет зубами – до чего же огромными! – ищет Карлово горло… Я бегаю кругом дерущихся и не нахожу, что предпринять. Чтобы растащить их за бедра, мне нужен другой и притом дюжий человек, но я один… Между тем ситуация становится критической: Карл мой уже повержен и хрипит – значит, черный добрался-таки до его горла! Спасать надо, спасать товарища, но как?.. И тут в отчаянье я совершаю определенно безумный поступок – я бросаюсь третьим в эту схватку Навалившись сверху на лохматого богатыря, я обхватываю, сжимаю локтевым сгибом его толстенную шею. Он выпускает Карла и в бешенстве пытается извернуться – теперь уже ко мне; могучее тело его бьется подо мной, но я сжимаю его ногами что есть сил. В результате мы этаким «хот-догом» катимся с ним в мокрую траву. Несколько секунд мы отчаянно боремся, и я начинаю изнемогать; страшные зубы щелкают в сантиметре от моего лица… где же ты, Карл?!. Но вдруг – что это? – чудовище испускает истошный, совсем щенячий визг! Каким-то неимоверным усилием черный все-таки сбрасывает меня с себя, но… не бросается в атаку, а, жалобно скуля, улепетывает с поляны. Браво, камрад! – это Карл проявил смекалку и поразил врага в самое чувствительное место – так выигрывают сражения лучшие из полководцев.
Итак, поле боя остается за нами, но, скажем прямо, нелегкой ценой. Преследовать отступившего противника ни у кого из нас нет ни сил, ни желания. Укрощая собственное дыхание, мы с Карлом еще сидим в траве и не чувствуем даже, как промокают наши зады. В потемках не видно, но можно себе представить, сколь грязны мы оба… Мой товарищ приходит в себя раньше – он принимается лизать израненные грудь и плечи. Наконец и я догадываюсь, что надо встать. Ноги подо мной дрожат, руки тоже еще поплясывают в остаточном треморе. Я подношу ладони к лицу – они облеплены черной шерстью и разят псиной. Кое-как отеревшись о куртку, я нашариваю за пазухой смятую, истерзанную пачку и достаю сигарету – кривую, но, кажется, не порванную… Одновременно краем глаза я замечаю, что Карл почему-то перестал облизываться, вскочил и снова напряженно всматривается в кусты. Опять он ворчит – тяжело, угрожающе…
– Ну, расслабься, дружище! Больше этот лохматый к нам не подойдет…
Зажигалка, слава богу, не потерялась. Она срабатывает с пятой попытки, и я наконец прикуриваю. Ф-ф-ф-ф!..
Но я успеваю сделать лишь одну затяжку В следующий миг – БАХ!!! – в голове моей будто лопается сосуд. В глазах запечатлевается оранжевая кисточка огня…
Со мной происходит непонятное – даже не разум, но воинский инстинкт срабатывает мгновенно и оригинально: не помышляя об укрытии, я, напротив, бегом бросаюсь на вспышку! Что это – приобретенная привычка к рукопашным?
Эхо выстрела возвращается на полянку, а меня там уже нет – живым тараном я вламываюсь в кусты. Еще вспышка – прямо передо мной, но теперь почти беззвучная. Сделать третью попытку я ему не даю: прыжок – и мгновенное ощущение дежа вю, снова я качусь с кем-то по земле в смертельных объятиях. Что-то больно впивается мне в живот – да это ж мой секарь, забытый за поясом! Я слышу чужое вонючее дыхание у своего лица, бью… и получаю в ответ сильный удар… ах ты, гад!.. Подонок, оказывается, совсем не тщедушен, хоть и плохой стрелок. Увы, я чувствую, что блицкриг мне не удается, – начинается трудная работа. Рыча, хоть и не так впечатляюще, как псы, мы сплелись и не позволяем друг другу (враг врагу!) произвести решающее действие. Силы мои тают в бесплодной и, надо полагать, забавной со стороны борьбе. Еще немного, и я начну кусаться… Но стоит мне чуть отвлечься, как противник мой оказывается сверху – навалился всем весом и отвратительно дышит мне прямо в лицо. Я вижу его отверстый рот… э, да он сам хочет меня укусить!., я уклоняюсь… мы фехтуем зубами, пытаясь ухватить друг друга за нос или за щеку… сколько это будет продолжаться?..
И тут внезапно враг мой издает странный звук – словно чем-то подавился. Он отпускает меня и судорожно пытается встать, но падает рядом со мной на землю. Что-то с ним не так… В горячке я вскакиваю, чтобы продолжить схватку и развить нечаянный успех, но… противнику явно не до меня. Он выгибается телом, словно в эпилептическом припадке, и беспорядочно бьет ногами и руками по земле… Вот оно что! Лишь темнота не позволила мне сразу понять, в чем дело, теперь вижу: Карл склонился над ним, перехватив челюстями его горло… Спасибо, друг! Покажи ему, как надо кусаться…
Я стою, тяжело дыша, и не вмешиваюсь… Кончай его, Карл, – этот грех нам простится… Через минуту человек перестает возить по земле ногами и умирает окончательно. Карл отпускает его, отходит и принимается чистить морду о траву.
– Пошли уже… – говорю я тихо.
Карл не возражает. Только напоследок еще раз подходит к трупу и – для памяти, что ли? – обнюхивает его окровавленную шею. Я стараюсь не смотреть…
Боже, сколько грязи можно натащить в дом на шести ногах! Я и под Лениным себя чистил, и под каждым фонарем – все без толку. Когда я брал водку в ночном киоске (в долг), Надежда Викторовна даже не сразу меня узнала.
Я омыл и смазал йодом Карловы боевые раны и свой живот, поцарапанный дурацким секарем. Какая удача, что жена сбежала от меня к Сурковой… А я вот сижу на кухне, пью без помех водку и шлю им обеим мысленный привет. Стол мой помимо бутылки и обычной в таких случаях закуски украшает еще одно блюдо – оно называется «собачья голова» и подано прямо на клеенку в лужице собственных слюней.
Дуська мечет языком сосредоточенно, с обычной тупой жадностью – торопливо убирает молоко в живот. Полосатый хвост ее напряжен – он сейчас прям и тверд, как милицейский жезл. Под хвостом же… Люда отводит глаза, чтобы не портить себе аппетит.
До чего же страшна эта Дуська – и худа, и кривонога, и годами стара. Однако какой успех имеет у мужского пола! Когда она течет (а течет она, несмотря на возраст, регулярно), «трудные» дни наступают и для нее, и для Люды, и для Анны Тимофеевны. Словно и нет других кошек в поселке – все окрестные коты сбегаются почему-то на зов тощей Дуськиной плоти. Им и дела нет, мерзавцам, что эта Дуська половине из них приходится если не матерью, то бабкой. И на участке под каждым кустом сидят, и на крыльце дерутся, и в дверь прошмыгнуть норовят. Как они в дом пролазят – просто загадка. Бывало, изловит Тимофеевна одного в подполе, тащит за шкирку, а другой уже с чердака голову свесил – наблюдает. Люда за этим на чердак, а их там три штуки, и морды такой ширины, что страшно подступиться. Дуська-дрянь забьется на кухне под буфет и орет весь вечер таково-то мерзко… Чего уж тут орать – и сама свою участь знает, и все знают: быть ей брюхатой в несчетный раз.
Блюдце осушено. Дуська, не взглянув на Люду и даже не облизнувшись, косолапит из кухни прочь. Экое неопрятное животное!.. Однако и у девушки завтрак подходит к концу. Она встает, прибирает на столе, моет свою чашку. Следующие минут двадцать Люда посвятит макияжу, ведь в отличие от Дуськи она заботится о своей внешности. Зеркальце у Люды овальное, двустороннее. С одной стороны оно специально все увеличивает; присунешься поближе – самой себя испугаться можно. Но… если с другой стороны посмотреть, то вроде бы и ничего – Люда как Люда, только покамест ненакрашенная. На тумбочке все у нее под рукой, как у художника: красочки, кисточки, карандашики, пузырьки какие-то… Но пусть уж девушка наводит красоту – это занятие интимное.
Если, отвлекшись, поглядеть в окошко, то в огороде можно заметить Анны Тимофеевнин зад. Тетя Аня, как всегда по утрам, что-то полет – это у нее вместо гимнастики. Она и Борьке жрать дала, и курам травы насыпала, а сама еще не кушала и чаю не пила – такой у нее распорядок. Зелень в огороде осыпана росой; яблони в саду золотятся на просвет; домик, сам как яблоко, румянится с восточного бока… Такой чудесный утренний макияж на природе, а тетя Аня даже не разогнется, не порадуется на божий мир.
На часах семь тридцать. Люда в полном сборе. На ней брючный костюмчик беж; на шее платок белый газовый. Сумочка у девушки лаковая черная и такие же туфли – черные, на среднем каблуке. Поддевши лаковым носком, Люда сперва выставляет на улицу Дуську, а потом и сама, в облаке польских «Может быть», выходит на крыльцо.
– Я побежала, теть Ань!
Тимофеевнин зад неколебимо высится над клубничной грядкой.
– Бежи, бежи… Молока не забудь!
Тук-тук-тук – стучат Людины каблуки поселком. Так-так-так! – это она выбралась на городской асфальт. Походка ее, может быть, не верх изящества, но с Дуськиной все-таки не сравнишь. Впрочем, каких в это время походок ни увидишь: кто семенит мелко-мелко, кто вышагивает журавлем, кто шаркает, кто припрыгивает… Всяк своим манером люди спешат в одну сторону – на завод. Спины, спины, головы… стрижки и заколки, уши и плеши… С утра человечьи вереницы пахнут парикмахерской и первым лотком. Разговоры отрывистые, задышливые от торопливого шага. Мужчины в большинстве идут быстрее женщин, но не все – иные движутся под локоть с супругами, на жесткой сцепке. Одиночки тоже порой замедляют ход – скапливаются по нескольку мужиков в хвосте какой-нибудь фигуристой дамочки. У Люды в хвосте мужчины не скапливаются, но ей этого и не надо. Она презирает таких вертихвосток, особенно из заводоуправления, которые одеваются на службу как в ресторан, если не сказать хуже.
