Я смотрю на Карла, Карл смотрит на меня. Идти нам сегодня в рощу или нет – для него этот вопрос даже не стоит. Для Карла наличие в этом мире врагов, тайных и явных, – вещь естественная и уж конечно не повод, чтобы менять свой распорядок жизни.
Итак, мы выступаем. Что бы теперь ни думала жена о моих ночных походах, каких бы сюрпризов ни приготовил нынче затейник маньяк, – мы выступаем. В этой игре, в которую я вовлечен против собственной воли, я делаю свой ход и свой выбор. Лучше действовать, пусть наугад, чем томиться в неизвестности. Для пущей уверенности я прячу под курткой за поясом оружие – кухонный секарь (сейчас бы и завьяловский «ствол» не помешал).
Мы с Карлом выходим из дому и, не успев приглядеться к темноте, попадаем словно на бал без свечей. Не зря весь вечер на западе хлопотали облака: теперь они набежали, заполнили все небо и теснятся, и, волнуясь, вздувают свои кринолины. Деревья то здесь, то там пускаются в пляс с ветром, налетающим изрядными, но прихотливыми порывами. Тысячеустым гомоном листвы, то рассыпчатым, то согласным, холостыми вскриками подъездных дверей, хлопками неснятого белья, жестяным откуда-то громыханием – вот какой музыкой встречает нас эта ночь. Тем лучше! Пусть сами стихии аккомпанируют моей войне.
Подернутый мутью лунный слепой глаз показывается, почти не отражаясь в речке, и сейчас же испуганно закатывается под облачную бровь. Природа взбудоражена, беспокойна, но… мне кажется, что Карл весь этот переполох принимает на свой счет. Он еще поддает суматохи: носится наперегонки с ветром, нападает на шевелящиеся кусты, откусывая у них ветки, и даже атакует в воде утку, которая почему-то не взлетает, а удирает от него вплавь с истерическим кряканьем.
Несмотря ни на что, маршрута своего мы и сегодня придерживаемся без изменений. Поднявшись наверх из речной поймы, мы оба принимаемся чихать: ветер с завода угощает нас крепким зарядом химической, очень сложной на вкус вони. Однако мы продолжаем свой путь, и вскоре уже парк вырисовывается впереди грядой волнующихся крон. Деревья при нашем приближении взмахивают воздетыми ветвями, но непонятно, что в этих жестах – приветствие или предостережение. Я не слышу своего сердца за общим шумом, но чувствую его участившийся ход… Нет, об отступлении не может быть речи, и я командую сам себе: лечь на боевой курс.
Роща внутри вся наполнена аплодисментами, как большой концертный зал. Балконы и галереи штормят: вспенивается, рукоплещет листва; птицы срываются с веток, галдят и без конца пересаживаются; деревья нервно хрустят сучьями и содрогаются под ударами ветра… Но все это там – наверху. Здесь же, в партере, где пробираемся мы с Карлом, слышен только шум, но движения никакого не происходит, кроме нашего. Попав в этот неожиданный штиль, мой товарищ как-то сразу сбавляет прыть и успокаивается. Время приступить ему к привычной обязанности: произвести ревизию окрестных собачьих почтовых ящиков. Эх, мне бы его заботы! Но как быть беспечным, если знаешь – знаешь уже наверняка, – что настоящий, непридуманный враг таится где-то поблизости. Только Карлово молчание, его невозмутимая деловитая побежка неподалеку внушают мне некоторую уверенность. Тем не менее я готов к любому повороту событий, поминутно озираюсь на ходу и ощупываю свой «томагавк» под курткой.
Однако мы углубились в парк уже порядочно – и без происшествий. По-прежнему сосредоточенно рыщет Карл, и все так же деревья – одни они – переминаются и покряхтывают вокруг меня в темноте. Я начинаю думать: не слишком ли я увлекся, изображая из себя индейца? Не стоит ли мне приумять свое воображение и слегка расслабиться? Я уже приостанавливаюсь с намерением закурить, как вдруг… Яростный Карлов лай раздается слева от меня из-за кустов!
Неужели мы встретились?.. Сердце, сжавшись на мгновение, дает форсаж. Секарь выхвачен из-за пояса. Зачем-то пригнувшись, я крадусь в обход кустов… Плохо видно… но ага, вот он! Человек сидит, прислонившись к дереву, что-то бормочет и грозит Карлу кулаком.
– Эй!.. А ну!.. Ты кто такой?.. – Я подхожу к нему весьма решительно.
Карл в бешенстве – он вот-вот бросится на сидящего, у меня в руке грозно блестит секарь, но… похоже, наш приступ мало производит впечатления. Мужичок, с трудом ворочая языком, длинно и неискусно обкладывает нас матерными ругательствами, после чего валится в траву Тьфу, чтоб тебе! Я осаживаю Карла и сдаю несчастному пьянчуге его же монетой: нашел, понимаешь, место и время, чтобы слиться с природой…
Я все-таки закуриваю, и мы продолжаем свой путь. Нервы потихоньку отпускает. Вот показывается знакомый фонарь: он светит, хотя и мотает головой, словно его кусает мошкара. Все нормально, говорю я себе, все нормально – с поправкой на ветер. Отчего-то во мне зреет уверенность, что противник мой сегодня уже не объявится. Даже непонятно – рад я этому или нет.
– М-да… где-то я такое в кино видел… – Лев Никитич рассматривает поляроидный снимок, держа его на отлете, как все дальнозоркие. – А бабенка-то ничего себе… И не старая…
– Как вам не стыдно, Лев Никитич!
– Да ну… это я к слову… – Он бросает снимок на стол, прихлебывает из дымящейся кружки и переводит взгляд на меня:
– Ну и чего тебе неясно? По мне так все как день.
– Экий вы детектив! – Я усмехаюсь недоверчиво. – А я вот издумался весь – зачем он мне прислал эту открытку.
– Здесь и думать нечего, – важно возражает Завьялов. – Малый тебя «на понял» берет – только и всего. Испугать хочет.
– Но зачем?
– Зачем, зачем… Стало быть, мешаешь ты ему.
– Вот оно что! – возмущаюсь я. – А он мне не мешает?.. Завелась такая сволочь в моем парке и меня же выгоняет!
– Это уж вы решайте, чей теперь парк…
Завьялов закуривает и с минуту сидит молча. Потом снова берет снимок и крутит его задумчиво в руке.
– Я тебе другое скажу… Ежели у тебя эту картинку найдут…
– Кто найдет?
– Я говорю, к примеру… Ежели найдут, то как ты докажешь, что это не твоих рук дело? Улика, брат! Я вздрагиваю.
– Скажете… У меня и фотоаппарата такого нет.
– Может, был, да ты спрятал. Нет, надо ее уничтожить. Я соглашаюсь с готовностью:
– Конечно, давайте уничтожим.
Сначала Лев Никитич пытается порвать карточку руками, однако та не поддается. Завьялов удивленно ругается, но сейчас же придумывает злосчастному снимку другую, верную казнь. Он бросает его в пепельницу и поджигает. Карточка нехотя подергивается зеленым пламенем, корчится, коптит и наполняет кухню ядовитым смрадом. Горит она долго, несколько минут, и в итоге расплывается смолистой пузырящейся лужицей.
– Концы в воду! – возглашает Лев Никитич и заливает пепельницу чифирем.
Избавившись таким жестоким способом от моей «улики» и проветрив мастерскую, мы с Завьяловым больше не возвращаемся к мрачной теме. Он погружается в кроссворд, а я принимаюсь изучать свежие «Ведомости». Что здесь у нас?.. «Мэрские выборы» – смелая статья… «Синоптики предупреждают» – о вчерашней непогоде… «Крупный выигрыш нашего земляка» – конечно, о Ворноскове… так… так… «Утратили скромность» – это что такое? Заметка иеромонаха отца Гермогена. «В последнее время горожанки женского пола одеваются все более непристойно…» Поддавшись искушениям заграничной моды, девицы и молодые женщины блазнят и демонстрируют в публичных местах уже такие части тел своих, которые отец Гермоген не решается означить письменно. «Даже иные приходят в церковь, у коих подол не достигает коленей!» Удрученный иерей, разумеется, изгоняет из храма сих бесстыдниц. Но куда же им податься, думаю я, несчастным голоногим жертвам моды? Остается только фланировать по вечерним улицам, пить джин-тоник и хохотать. А ждать их будет ночь – хохочи, не хохочи…
Мне вспоминается, как отец Гермоген – тогда его звали Димкой – пялился на одноклассниц во время физкультурных занятий. Удобно ему было – ведь он, по причине «привычного» вывиха плеча, сам от физры имел освобождение и отбывал эти уроки на скамейке в спортзале. Девчонки одна за другой прыгали через козла, распахивая ножки, а будущий отец Гермоген каждую провожал внимательным взглядом. Был он мальчик, созревший не по летам (кажется, уже даже брился в старших классах). Девочки краснели под его взглядами и оступались. Целомудрие их наконец возмущалось, и они хором требовали удалить нескромного созерцателя. Учитель выгонял Димку из спортзала, но уже на следующем занятии тот, как ни в чем не бывало, снова сидел, приклеясь к лавочке, серьезный и молчаливый. Когда и по какой причине потерял Димка свое имя, сделавшись Гермогеном, – этого я не знаю; только сдается мне, что нелегко ему нести в миру свой монашеский подвиг.
Я много лет не виделся с Димкой– Гермогеном и потому волен фантазировать на его счет. Если предположить, что с пострижением он надеялся закрыть для себя женский вопрос, то, как видно из его заметки, – зря. Целибат не закрывает вопрос, а только делает его неразрешимым… как, впрочем, наверное, и брак… Я вздыхаю про себя. К сотне кошек, скребущих у меня на душе, сегодня прибавилась еще одна. Жена холодна со мной с той минуты, как заглянула в мою почту, утром даже уклонилась от обычного целованья и кофе пила отдельно от меня, в комнате. Увы, думается мне, каким бы прочным ни казался союз полов, он выстроен на вечной мерзлоте недоверия…
