Но вот передо мной рвется лиственная завеса; в прорехах ее снова показывается свет, однако это уже нормальный дежурный свет городка. С облегчением, но и с каким-то тайным разочарованием выхожу я пред немигающие очи улицы. Фонари, как анемичные переростки, равнодушно взирают сверху, нагнув шеи. В морозно-сизых лучах их вяло танцует, не опаляя крылышек, мошкара… Площадь пустынна, как всегда в это время, только мы с Карлом идем, и стоит Ленин. Что вам ответить, Владимир Ильич, на ваш немой вопрос? Докладываю: были мы в парке, и хотя никого в нем не встретили, но заочно удержали его за собой. Карл позаботился, чтобы где надо отметиться. Так что пока все в порядке… спокойной ночи…
А назавтра ко мне в мастерскую приходит за своим чайником Варвара Петровна. Она уже не помнит, что я не взял с нее вчера денег, и потому проверяет мою работу весьма придирчиво: крутит чайник в руках, тянет его за нос и даже зачем-то стучит по нему костяшками пальцев.
– Не потечет? – спрашивает она с сомнением.
– Ни в коем случае, – отвечаю я. – Если только опять его на огне не забудете.
– Да, – сокрушается старушка, – память плоха стала. И очки забываю, и тапочки… А нельзя ему свисток приделать?
– Нет, Варвара Петровна, свисток нельзя.
– Что ж так – нельзя? Нету свистка у тебя?
– И свистка нет, и приделать нельзя.
– Жалко… – Она заглядывает чайнику вовнутрь, потом снизу изучает его закоптелое дно. – А он не потечет?
– Нет, ручаюсь вам. Хотите, воды в него нальем?
– А и давай, – соглашается старушка. – Вода-то у тебя есть?
Мы идем с ней на кухню, где в это время Лев Никитич корпит над очередным кроссвордом.
– Давай, милок… давай спытаем… – приговаривает Варвара Петровна за моей спиной. – Ой! Кто это тут?
Она видит мужчину за бумагами и принимает его за начальство.
– Мы только водички набрать, – сообщает она Завьялову извиняющимся голосом.
Он поднимает голову и смотрит на нас поверх очков.
– Здорово, Петровна.
Старушка, в свою очередь, вглядывается и узнает Никитича:
– Эй… ты Лёвка, что ли? А говорили, ты в жэке работаешь… А я вот тут с чайником…
Завьялов неопределенно мычит и отвечает вопросом:
– Ты это… сама-то как?
Забыв про чайник, она подсаживается к столу.
– Да как, как… Трофимыча схоронила, дочка за офицером гдей-то в Мурманске… Доживаю, одно слово.
Голова ее начинает мелко покачиваться, и, чтобы отогнать кручину, Варвара Петровна меняет тему:
– А ты, я смотрю, в начальство вышел… Знать, отошел от старых-то дел? То-то, поди, несладко было по тюрьмам скитаться…
Завьялов усмехается:
– У меня, мать, уж внучка растет.
– Скажи… – Ее лицо проясняется. – Ау меня, милый, тоже внук имеется. Не помню – в том месяце али в поза-том в отпуск приезжали… И такой молодец: восемь лет всего, а уже сам курам головы рубит.
Я ставлю перед Варварой Петровной наполненный чайник и ухожу работать. Старики беседуют еще долго…
И еще один день проходит – местного календарного значения. Ни бумажные «Ведомости», ни изустные не проливают света на убийство в парке и никак не подтверждают даже факт его. Без информационной поддержки это событие съезжает и в моем собственном рейтинге. Зато мне известна уже причина вчерашнего веселья в нашем дворе: оказывается, калининский сосед Ворносков выиграл пятьсот тысяч в какое-то телевизионное лото. Удивительную новость нам с Завьяловым сообщил сам Калинин. В растрепанных чувствах, с подбитым глазом предприниматель явился ко мне в учреждение, надеясь культурно опохмелиться, однако был вежливо выставлен. А вечером, встретив бабу Шуру, я узнаю от нее огорчительную подробность. По ее, бабы-Шурину, недогляду шалые гуляки «поднесли» вчера дяде Коле: угостили его водкой прямо через балконные перила. Бедняга всю ночь «чудил», а наутро у него сделалось расстройство желудка, продолжающееся по сию пору.
– Взяло кота поперек живота! – серчает баба Шура.
Я, впрочем, думаю, что раздражает ее не столько дяди-Колин понос, сколько Ворноскова Верка, дающая без устали интервью перед своим подъездом в кружке возбужденных товарок. На Верке вечернее тугое платье с блестками, ниже подола которого светятся ее бутылочные икры, нагие и неэпилированные. О чем говорит сейчас избранница судьбы, я не слышу, но мина на большом комковатом лице ее серьезная и наставительная. Мы с бабой Шурой понимающе переглядываемся.
– Ишь как раздулась, – она сатирически усмехается, – гляди, сейчас треснет.
– Не говорите… – поддакиваю я.
– В лотарею, вишь, выиграли… – Баба Шура строжеет. – Не божеские это деньги.
– Нет, не божеские, – соглашаюсь я.
– Слышь, а сколько оно будет в этих… в долларах? Прикинув примерно в уме, я перевожу для нее ворнос-ковские полмиллиона в у.е.
– Всего-то?.. – бабы Шурино лицо слегка разглаживается. – Ну, это они пропьют за год, вот увидишь.
– Может быть, может быть…
Я оставляю немного утешенную бабу Шуру, захожу в подъезд и поднимаюсь по лестнице. Приостановившись у почтового ящика, машинально его опорожняю… Шлеп… из газетных складок выпадает почтовый конверт. Он без адреса и не заклеен – в таких конвертах приходят обычно телефонные счета и всякие казенные извещения. Я поднимаю конверт с пола и, не заглянув внутрь, равнодушно присовокупляю к «Известиям». Иду дальше… Вот и дверь в родное жилище, обезображенная внизу следами когтей.
С трудом, как всегда, отбившись от Карловых бурных приветствий, я не сразу улавливаю его петлей парфорса. Увы, вместо того чтобы дать уже роздых усталым своим членам, я вынужден снова проделать путь по лестницам – теперь в обратном направлении. Словно отматываю назад кино: мелькают под ногами ступени, мы с Карлом скатываемся вниз, выбегаем во двор, и я опять вижу бабу Шуру и Ворноскову с подругами… Но Бог с ними – мы спешим к рябине и далее, заведенным порядком, на пустырь за сараями.
После прогулки, вернувшись домой уже во второй раз, я застаю жену в передней.
– Здравствуй, милая!
– Здравствуй…
По голосу ее – слегка придушенному – я мгновенно догадываюсь, что случилось что-то неладное. В руках у нее я замечаю конверт, который вытащил из почтового ящика.
– Что это?! – Жена конверт не дает в руки мне, а швыряет на тумбочку.
– Откуда мне знать? – Я пожимаю плечами. – Я не смотрел.
– Ах, не смотре-ел?.. – женино лицо кривится в сардонической гримасе. И вдруг она взрывается: – Перестань валять дурака!
Я отпускаю Карла, беру конверт, раскрываю…
– Пожалуйста, не кричи перед дверью, сколько раз я тебя про…
И тут речь моя пресекается. В руке у меня – квадратный поляроидный снимок, на котором… о, черт!., на котором изображена та самая убитая женщина в парке! Все так, как я увидел при вспышке метеорита: деревья и бледная фигура, стоящая между ними… На маленьком фото почти не заметны такие подробности, как шрам на шее и потеки крови, но что женщина как есть голая – это видно прекрасно. Похоже, что она просто позирует, хотя и не слишком артистично… Я несколько секунд оцепенело вглядываюсь в снимок, и когда первая мысль наконец проникает в мою голову, то это мысль о жене: надо же ей как-то объяснить.
– Послушай… – я поднимаю на нее глаза. – Я не знаю, откуда это…
Но жена, хотя сама только что задала вопрос, уже не склонна меня выслушивать.
– Замолчи! – голос ее делается почти певучим от презрения. – Лучше надо прятать свои гнусные секреты!
И она, хлопнув дверью, скрывается в комнате.
Карл вопросительно смотрит на меня, я смотрю на Карла. Он чувствует, что я расстроен, но вряд ли понимает, до какой степени. Да, признаюсь, я подвержен страху неизвестности, а сейчас я внезапно и очень остро ощутил угрозу, исходящую неведомо откуда. Даже если не задаваться вопросом, зачем мне прислана эта жуткая «открытка», очевидно главное: история с ночным убийством далеко еще не закончена. И я в ней с этой минуты не просто свидетель, а теперь уже участник.
Больше во весь вечер мы с женой не разговариваем. Да и что я могу ей сказать, когда сам для себя не в состоянии истолковать произошедшее. Собраться с мыслями мне мешают приступы острого беспокойства: время от времени в груди у меня словно лопается какой-то сосуд – внутрь меня изливается свежая горячая порция тревоги и растекается, густея в теле, связывая разум. Что за игру затеял со мной убийца-сумасшедший? Что за знак он мне подает?.. Только вопросы, и все без ответа…
Небо между тем постепенно гаснет. В западном окне запекся закат, как раневый рубец, осушаемый тампонами облаков. Я знаю: ночь уже здесь; она сейчас за спиной, за домом; ее можно увидеть из кухни, если отогнуть занавеску. Но скоро, скоро ночь найдет мое окно и заглянет сюда, недобро-лукавая, и пригласит меня на прогулку…
Я смотрю на Карла, Карл смотрит на меня. Идти нам сегодня в рощу или нет – для него этот вопрос даже не стоит. Для Карла наличие в этом мире врагов, тайных и явных, – вещь естественная и уж конечно не повод, чтобы менять свой распорядок жизни.
