– А я уже почти месяц тут, у меня двухстороннее, и никак не вздохнуть полной грудью, никак, – сокрушенно сообщил бородатый Саша и добавил с самоистязательной ухмылкой: – Стало бабушке полегче – реже начала дышать!
– Ну-у, затянул опять! – проворчал Женя. – Меня вот шесть раз бушлатили, весь изрезан, в брюхе сетка – и ничего, весел! «Говорунчика» бы сейчас – и совсем хорошо…
– Только и знаешь – «говорунчик»… – пробормотал бородач.
– А ты только и знаешь – ВЧК, – парировал весельчак и, подмигнув Павлу, доложил: – Он ведь у нас «чекист» – ВЧК да ВЧК…
– Пора в ВЧК! – громко проскрипел старичок Коля, заулыбался и коротко, по-доброму матюгнулся.
– Тьфу ты, околеешь с вами!.. – рассердился толстомясый Женя и вышел из палаты. В дверях он чуть не сшиб худощавую белохалатную женщину, отпрянул и смущено проговорил: – Извините, Мария Викторовна.
– Ничего, Гаврилов, идите, – сказала врач с усталой материнской улыбкой. – Только к тихому часу будьте в палате… Слегин Павел Анатольевич? – вопросительно прочитала она в истории болезни, потолстевшей от флюорографических снимков, и внимательно посмотрела на нового пациента.
– Да. Здравствуйте.
– Здравствуйте и вы. Разденьтесь, пожалуйста, до пояса – я вас послушаю.
Слушая, Мария Викторовна отрешенно смотрела в окно, и лишь когда нужно было передвинуть прохладное металлическое ухо фонендоскопа, она коротко взглядывала на тело больного и вновь уносилась в заоконную бесконечность.
– Можете одеваться.
– Что скажете, доктор?
– У вас правосторонняя нижнедолевая пневмония. Снимок уже готов, да и хрипы прослушиваются. Жидкости в легких нет. Если всё пойдет нормально, недели через три выйдете отсюда. Пока от вас требуются двадцать пятиграммовых и десять десятиграммовых шприцев и десять систем для капельниц. На первом этаже есть аптека или родственникам закажите. Еще нужны тарелка, ложка и чашка: в столовой их, как ни грустно, не дают. Всё, кажется.
– А позвонить отсюда можно?
– Да, по карточке. Но разок можно и с поста. Поспешите: с двух до четырех у нас тихий час и по коридорам не ходят.
– Спаси Бог, вы очень хорошо всё объяснили.
– Опыт. Выздоравливайте. И если хотите звонить, то идите сейчас же.
Когда она вышла, клинобородый Саша посмотрел на Слегина тихим осенним взглядом и пояснил:
– Это наш лечащий врач, Мария Викторовна. Замечательная женщина.
– Да, – согласился Павел и пошел звонить.
– Марья Петровна? – спросил он через пару минут, сжимая телефонную трубку. – Да, я. Положили с воспалением легких. Говорят, недели на три… Ничего страшного, не переживайте. Марья Петровна, окажите любовь: мне нужны чашка, ложка, тарелка и телефонная карточка… Именно так. В моей комнате на полке стоят «Жития святых» – знаете? В пятом томе лежат деньги. Принесите… Да, тарелок здесь нет… Пока еще не ел – не знаю. С четырех до семи можно… Пульмонология, четвертый этаж, палата № 400… Лучше, наверно, с халатом и тапочками… Спаси Бог, Марья Петровна, до встречи…
Павел Слегин положил трубку, поблагодарил медсестру и вернулся в палату.
* * *
Павел утонул в липко-буром сне сразу же, как только рухнул на визгливую койку после телефонного разговора. Саша и Коля дисциплинированно уснули в положенное время, а Женя еще долго материл какого-то гробовщика, но и эта обидчивая ругань постепенно теряла членораздельность и наконец переродилась в рокочущий храп. Слегин кашлял во сне и, спасясь от кашля, хватался за хрупкую кромку чего-то коричневого, похожего на шляпку гриба, и на пальцы липла труха; воздух был колкий и мутный – это песчаная буря, а надо идти по гребню бархана и не свалиться, но навстречу шествует улыбчивый эфиоп, не разойтись, и песок стеклянно поет.
– Вот и опять встретились, – сказал эфиоп.
– Я не вернусь в троллейбус, – ответил Павел.
Эфиоп схватил скорпиона, пробегавшего мимо, и съел.
Павел осенил себя крестным знамением и проснулся.
– Гробовщик, сволочь, с утра обещал… – устало ругался Женя.
– Плохо без «говорунчика»? – ехидно осведомился Саша.
– Не в том дело, я же ему больше денег-то дал, а он, гад, ничего не принес.
– Не донес, значит. Он ведь который уж день не просыхает.
– У меня сын в деревне – тоже такой, – заговорил Коля, сокрушенно матюгнулся и продолжил: – Всё без меня там пропьет. Я соседям деньги оставил, хлеб ему чтобы покупали. И чего пьет?
– И не работает? – спросил Саша.
– Куда-а… – безнадежно протянул Коля. – Ему бы только глаза залить.
– А если жить скучно?.. – пробормотал Женя, как-то уж очень серьезно, словно говорили о нем, а не о каком-то деревенском пьянице. – Лучше уж пить, чем вешаться. А «говорунчика» хряпнешь – так еще и заговоришь – а?
Он усмехнулся, и Павлу стало жутко от этой усмешки.
– Ты и без «говорунчика» вон какой говорун, – заметил Саша, – а я больше тридцати лет даже пива не пью – и ничего, не скучно.
– То-то ты только про ВЧК и талдычишь, тебе скучать некогда – совсем уже помирать собрался…
– Жень, ты обиделся, что ли?
– Да ну тебя, надоело мне всё…
– Успокойся, пожалуйста, раскричался на всю палату… Придет твой лифтер.
– Он не лифтер – он гробовщик. Ему бы на твоем ВЧК в самый раз работать.
– А что такое ВЧК? – спросил Павел.
Остальные трое улыбнулись, словно вопрос был из приятных и отвечать на него – одно удовольствие. Саша пригладил бороду и важно изрек:
– ВЧК – это Восточно-Чемодановское кладбище.
– Все там будем, – примирительно сказал Коля. – И пьяные, и тверёзые.
«И из всех будет лопух расти, – подумал Павел, вспомнив тургеневского Базарова. – Действительно, скучно».
За окном помутнело, завьюжило, в палате включили свет, медсестра принесла градусники и таблетки.
– Эх, демократия… Лампочек не могут ввернуть! – обиженно проворчал Саша.
Из четырех ламп дневного света горели только две, а половинка одной из горящих, той, что над Павловой кроватью, предсмертно мерцала и потрескивала. «Светляк-подранок, – подумал Павел с улыбкой. – А вообще-то, маленькая неисправная лампа. А солнце – лампа большая и исправная. Такой лампы человеку не сделать». От этой мысли грусть растаяла, и стало весело, и ртуть в градуснике, зажатом под мышкой Слегина, не захотела ползти дальше.
Марья Петровна, с робким дверным стуком вошедшая в палату, застала своего соседа по коммуналке смотрящим на мерцающую лампу и солнечно улыбающимся.
– Здравствуйте… Здравствуй, Павел.
– Здравствуйте, Марья Петровна, присаживайтесь – вот стул.
– Улыбаешься – значит, всё хорошо будет. Как же это тебя угораздило?
Больной, уже успевший сесть на кровати, пожал плечами, почувствовал градусник под мышкой, вынул, рассмотрел и положил на тумбочку.
– Сколько?
– Тридцать восемь.
– Уже лучше. Уколы тебе делали? Врач осматривал? – закончив с расспросами, женщина сообщила: – А я тебе пирожков испекла.
Она угощала его пирожками еще тогда, когда мама кормила Пашу с ложечки манной кашей. Она угощала его пирожками, присматривала за ним и убиралась в комнате, когда мама поглупевшего и охромевшего юноши умерла от горя. Она угощала его пирожками и последние три года, когда рассудок Павла прояснился и хромота пропала. Марья Петровна была первый год на пенсии и чрезвычайно обрадовалась, что сосед-горемыка, с которым она так долго нянчилась, позвонил именно ей и попросил помочь.
На тумбочке появились пирожки-«соседки», которые она в шутку именовала «коммунальными» и которые с детства любил Слегин. Такие пирожки, махонькие, со смородиновым вареньем внутри, выкладывались в глубокую сковороду впритык друг к другу и смазывались сверху яйцом, а затем ставились в духовку. «Соседки» получались настолько сплоченными, что при разделении их, палевоголовых, на беззащитно-белых боках некоторых пирожков разверзались рубиновые раны.
Глядя на одну из раненых «соседок», Павел подумал: «А ведь какой-нибудь светский писатель мог бы перекинуть мостик от такого пирожка ко Христу! Тут и «жизнь за други своя», и рана, как от копия, и кусочек «тела и крови» спасенному другу достались… Вот только угодны ли Ему эти мостики?»
– О чем задумался? – ласково полюбопытствовала соседка по коммуналке.
– О Достоевском, – ответил Слегин.– Долго объяснять.
– Ты его всего, наверное, перечел в том году? – полуутвердительно спросила она.
– Почти всего.
Он закашлялся, сплюнул в платок, испуганно посмотрел на кровяные прожилки в мокроте и поспешно спрятал увиденное.
В палату вошла миловидная сестричка и потребовала градусники и результаты измерения температуры, а Павлу сказала следующее:
– Слегин, слушайте внимательно. Завтра с утра не есть: сдаете кровь из вены и из пальца. Вот в эту баночку – мочу, вот в эту – мокроту. И то и другое поставьте до восьми часов на тумбочку возле туалета. Мокроту сдавать так: почистили зубы, прополоскали рот, покашляли, харкнули, закрыли крышкой.
