Ознакомительная версия.
В родильном зале Люда попросила Лизу потерпеть и не рожать еще минуточку, пока она приготовит хоть какой-то медицинский набор. Звякало железо, медсестра натянула перчатки и булькала жидкостью. Боль была такая, что сильнее уже не бывает.
– Ты кричи, кричи! – посоветовала Люда. Кричать Лизе очень хотелось, но этого она себе не разрешила. Где-то на горизонте маячил совершенно белый Юрик, он был на грани обморока.
– Ну, блядь, теперь уже рожай! – бодро скомандовала Люда…
Мальчик родился ей прямо в руки, в пузыре. Первым делом, даже не вытащив его полностью из пузыря, Люда сняла с шеи пуповину. И сказала размягченным голосом:
– Ну, резвый какой пацан! Еще и в рубашке родился!
И предложила Юрику перерезать пуповину. Но он ее даже не услышал. Только повторял:
– Лизка! Лизка! Яшка родился! Все самое страшное позади!
Было десятое января 2011 года. День рождения Маруси. День, который чтил всю жизнь Яков Осецкий. Столетие переписки, хранившейся в ивовом сундучке.
В 2011 году неожиданно наступила старость. Нет, не вполне старость. Точнее было бы сказать, бесповоротно закончилась молодость. С наследственным раком удалось справиться, по крайней мере на время. Юрик с Лизой радовали исходящим от них ровным счастьем. На семейной памяти Норы такого счастья не было, даже Амалия с Андреем Ивановичем, при всей их взаимопоглощающей любви, страдали некоторой неполнотой – не оставили своего продолжения. А у Юрика с Лизой родился сын. Норин внук, который внес совершенно свежее счастье – Нора разглядывала малыша и угадывала в нем течение предшествующей жизни: круглые брови Амалии, собранный рот Генриха, пальцы Витаси и Лизины светло-карие, азиатского покроя глаза – от Лизиной бурятской бабушки… И все это уходило вглубь и вдаль, туда, где изображение лиц с помощью солей серебра еще не придумали, в дофотографический мезозой, когда стойкие изображения оставляли только художники с разной точностью глаза, разными дарованиями и воображением. Портретов предков не было в Нориной семье, только папка фотографий сохранилась после смерти Генриха.
Закончилась спешка, в которой Нора прожила всю сознательную жизнь. Поездка в Тбилиси расставила все по своим местам: она ни в чем не ошиблась, Тенгиз не только не разочаровал, но оказался в конце концов тем самым человеком, который вел ее за собой ровно столько, сколько было ей нужно, чтобы прийти в эту тихую и вполне осмысленную точку, а любовные бури, которые она с ним переживала, не оставили ни горечи, ни боли. Только яркие и богатые воспоминания и легкое недоумение: почему эти гормональные сполохи заняли большую часть жизни? Устройство женского организма? Ультимативные требования генетики? Биологические законы продолжения рода?
Нора к этому времени успела написать книгу о русском театральном авангарде, ее перевели в том же году на английский и на французский. Все больше вникала она в преподавание – в театральном училище вела курсы истории театра и сценографию. Те самые курсы, которые когда-то вела Туся, и так же, как когда-то Туся, Нора была кумиром студентов.
Ей было хорошо как никогда в жизни. Единственное, что ее беспокоило, – какое-то количество незавершенных дел. Она составила себе список на ближайшее время. Начала с хозяйственных – поменяла ванну на душевую кабину, поставила новую плиту вместо старой, купила в антикварном на Малой Никитской два шведских книжных шкафа взамен прогнувшихся самодельных полок, разобрала разросшуюся библиотеку, и когда, наконец, все прочие пункты длинного списка были вычеркнуты, достала из нижнего ящика секретера сверток с письмами, доставшимися от бабушки Маруси. Она не открывала этот сверток со времени ее смерти, но помнила, что сверху лежали письма деда Якова, помеченные 1911 годом. Она развернула ломкую от старости клеенку. Ветхие письма пережили столетие, и Нора поняла, что она единственный человек на свете, который помнит этих давно умерших людей – Марусю Кернс, которую она так любила в детстве, а потом разлюбила, и Якова Осецкого, которого видела девочкой один раз в жизни, незадолго до его смерти, когда он проездом из одной ссылки в другую навестил их на Никитском бульваре…
Письма были аккуратно сложены по годам, все в конвертах с марками, с датами, с адресами, надписанными таким почерком, каким никогда уже не будут писать никакие люди на земле.
Чтение длилось неделю, почти без перерывов. Плакала, смеялась, недоумевала. Восхищалась. Обнаружила в том же свертке несколько записных книжек, которые Яков начал вести еще подростком. История великой любви, история поиска смыслов, творческое отношение к жизни и невероятная страсть к знанию, к пониманию взъерошенного и безумного мира. Многие семейные тайны открылись, но возникло и несколько вопросов, на которые ответов не было.
Нора разложила старые фотографии – наследство Генриха. Их было довольно много. Часть подписаны, их Нора отложила в сторону. Было множество фотографий, на которых были изображены неизвестные люди – родственники и друзья, имена которых уже невозможно было установить. Любительских фотографий в начале века почти не было – все это были приклеенные на картон профессиональные снимки из фотоателье с указанием адреса, а часто и фамилии мастера. Самая ранняя фотография датирована была 1861 годом, на ней изображен старик с большой бородой в шелковой круглой шапочке. Скорей всего, Марусин дед…
Странное сильное чувство: она, Нора, одна-единственная Нора, плывет по реке, а позади нее расширяющимся веером ее предки, три поколения лиц, запечатленных на карточках, с известными именами, а за ними, в глубине этих вод, бесконечная череда безымянных предков, мужчины и женщины, выбирающие друг друга по любви, по страсти, по расчету, по велению родителей, производящие и сберегающие потомство, и их великое множество, они заселяют всю землю, берега всех рек, плодятся и размножаются, чтобы произвести ее, Нору, а она – своего единственного мальчика Юрика, а он еще одного маленького мальчика Якова, и выходит бесконечная история, смысл которой так трудно уловить, хотя он явно бьется какой-то тонкой ниточкой. Все труды поколений, все игры случайностей ради того только, чтобы родился новенький ребенок Яков и вписался бы в этот бесконечно-бессмысленный поток. Тысячи лет играется этот спектакль, с незначительными, в общем-то, вариациями: рождение-жизнь-смерть, рождение-жизнь-смерть… И почему все еще интересно и увлекательно плыть по этой реке, наблюдая смену пейзажа? Не оттого ли, что придуман хитрый пузырек, тончайшая оболочка, которая замыкает в ограниченных пределах каждое живое существо, каждое “я”, плывущее по реке, пока не лопнет с глухим стоном и не выльется обратно в бесконечную воду. Эти ветхие, чудом сохранившиеся письма и есть бессмертное содержание этого “я”, след существования…
“Почему же я столько лет не прикасалась к этим письмам?” – задавала себе вопрос Нора. Из страха. Боялась узнать что-то ужасное о Якове, просидевшем в ссылках и лагерях по меньшей мере тринадцать лет, о Марусе, которая вечно что-то скрывала, постоянно проговаривалась и глухо замолкала. Боялась узнать о тех страстях и страхах, которые их поедали, и о тех подлостях, на которые толкает страх. Но письма многое объяснили…
Теперь оставался последний шаг – узнать то, что находилось за пределами писем. Это последнее движение Нора совершила: позвонила в архив КГБ.
Архив находился на Кузнецком мосту, в пяти минутах ходьбы от черного сердца города, от Лубянки. Нора сказала, что хотела бы ознакомиться с материалами дела своего деда Якова Осецкого, который был освобожден из заключения в конце 1955 года. Сотрудница спросила, есть ли у Норы документы, подтверждающие родство.
– Я ношу ту же фамилию и у меня сохранилось метрическое свидетельство моего отца, где указано имя деда.
– Тогда никаких проблем. Оставьте свой телефон, мы закажем дело вашего деда и позвоним вам в течение двух недель, – ответила приветливая сотрудница.
Через две недели позвонили и сказали, что она может ознакомиться с делом Якова Осецкого. Нора отправилась в архив, на Кузнецкий мост.
Симпатичная женщина положила перед Норой папку, на которой сверху было написано:
Дело Осецкого Я. С.
Начато 1 дек 1948 – окончено 4 апреля 1949 г.
Сдано в архив Р-6649
Архив КГБ № 2160
Папка была толстая, в нее, помимо подшитых пожелтевших страниц, были вложены запечатанные конверты большого формата, которые, как предупредила сотрудница, вскрывать было нельзя. Нельзя было также фотографировать или ксерокопировать, но делать выписки разрешалось. В конверте незапечатанном – фотография. Яков Осецкий в день оформления, в профиль и анфас – бритая голова, небольшие усы, плотно сжатый рот.
Ознакомительная версия.
