Ознакомительная версия.
“Я. Осецкий признается, что его отец Самуил Осипович Осецкий был до революции купцом первой гильдии, торговец хлебом, арендатор мельниц, содержал паром на Днепре и собственные баржи. В 1917 г. все имущество было национализировано. В годы НЭПа – мелкая торговля. В 1922 году привлекался к суду за сокрытие золота”.
Я. Осецкий признается, что “буржуазно-демократическую революцию встретил положительно, затем работал в Киевском эсеро-меньшевистском Совете рабочих и солдатских депутатов, разделял взгляды меньшевиков. Работал в Совете инструктором юридического отдела до октября 1917 г. Октябрьскую революцию встретил враждебно, производил агитацию, направленную на подрыв и свержение сов. власти. С 1918 г. окончательно отошел от меньшевистских взглядов, т. к. эта партия перестала его интересовать”.
“Признаю, что действительно в 1931–1933 гг я враждебно относился к политике ВКП (б) по вопросам проведения коллективизации сх, высказывая это среди своего окружения”.
“Должен сообщить, что с Михоэлсом я познакомился по своей инициативе с целью предложить ему услуги по составлению рефератов по вопросу Палестины… Я представил Еврейскому Антифашистскому Комитету всего 4 реферата объемом от 150 до 250 страниц каждый. Рефераты одобрили и заплатили более 3-х тыс. рублей. Я излагал по вопросу Палестины буржуазнона ционалистическую точку зрения проанглийского направления”.
“ – С кем еще из окружения Михоэлса вы общались?
– С заведующим ближневосточным отделением МИДа бывшим меньшевиком Штерном. По заданию этих лиц разрабатывал так называемый политический вопрос и снабжал их буржуазно-националистическими клеветническими материалами проанглийского направления, заимствованными из иностранной лит-ры”.
Это было “чистосердечное признание”, и с этого момента уже ясно, что он обречен. Вопрос был только в том, пойдет ли он вместе с первым эшелоном, который весь был расстрелян, или со вторым, которым давали милостивые сроки, начиная от десяти лет…
Далее Осецкому предъявили его телефонную книгу.
“Расскажите о ваших взаимоотношениях с лицами из телефонной книги. По алфавиту… Абашидзе? Николай Атаров? Виктор Васильев? Герчук? Дмитрева? Кронгауз? Литвинова? Лукьянов? Левашев? Найман? Полянский? Половцев? Потапова? Урланис? Шор? Шкловский?..”
Десятки фамилий…
Ответы: сослуживец, никогда не встречался, домашнего адреса не имею, дома не был, сведений не имею, номер дома не помню… сосед, гулял вместе с собакой во дворе… номера квартиры не знаю, в доме никогда не был… случайный знакомый по Киеву… член редколлегии… сослуживец, не общался…
“– Кто такой Михаил Кернс?
– Знакомый по Киеву, не встречался с довоенных лет. Погиб во время войны”.
Кернс – родной брат Маруси, – это Нора прекрасно помнила, знала его внучек, одна из которых, Любочка, художница… Яков и словом не обмолвился о своем с ним родстве. Берёг Марусю. Всех берёг… Про Марусю сказал, что прервал с ней всякую связь с 1931 года, отношений не поддерживал и сведений о ней не имел…
На четвертый день исследования Нора обнаружила в папке ошеломившие ее документы. Заявление Генриха Осецкого в партком института, где он работал, от 3 декабря 1948 года, через два дня после ареста отца, и второе, аналогичное, от 2 января 1949 года, на имя министра Гос. Безопасности.
“Заявление от Осецкого Генриха Яковлевича, начальника лаборатории Всесоюзного НИ инструментального и-та, Б. Семеновская, 49.
Мною было заявлено в партбюро и-та, где я работаю, об аресте моего отца Осецкого Якова Самойловича, органами МГБ. Арест произошел по ордеру МГБ от 1.12.48 за № 359.
При разборе моего заявления на заседании партбюро 24.12.48 меня просили припомнить, не было ли со стороны отца каких-либо враждебных высказываний или действий. Так как я с отцом не живу с 31-го года, я общаюсь с ним мало. Однако я припомнил один факт, который показался партийному бюро подозрительным, и партийное бюро предложило мне сообщить об этом факте следственным органам.
В начале войны, примерно в сентябре 41 года, я встретил отца случайно на улице; обсуждая положение на фронте, отец высказал предположение о том, что в скором времени немцы могут подойти к Москве и занять ее (точной формулировки этой фразы я не помню, однако смысл ее был примерно таким). Я в то время не обратил внимания на это высказывание и лишь позже оценил его высказывание как пораженческие настроения.
Выполняя решение партийного бюро и спрашивая вас об этом факте, прошу вас учесть, что в данном случае, если вам понадобятся мои показания, то я их буду давать не как сын арестованного, а как член ВКП(б), так как мои политические убеждения выше моих родственных чувств.
В случае, если мой отец окажется врагом народа, то я без каких-либо колебаний откажусь от него, тк партия и Советская власть, воспитавшие меня, мне дороже всего. 5.1.1949”
Следом шла страница, на которой был записан протокол допроса Генриха Яковлевича Осецкого. Ужасно болела голова. Мутило. Во рту пересохло. Началась мигрень, каких давно у Норы не было. Последняя выписка, которую Нора сделала в тот день, – “Направляется в особый лагерь МВД СССР – 10 лет за агитацию и хранение контрреволюционной литературы”…
Она закрыла папку, отнесла ее на стойку, где дежурила новая сотрудница, постарше, тоже приветливая и симпатичная, и вышла на улицу… Но перед выходом Нора совершила кражу – стащила из “Дела” лежавшую в конверте книгу – “Восстание ангелов” Анатоля Франса с надписью:
“Переплет из украденной папки, носков и хлеба.
Переплетено 4–6 марта 1934 в самые тяжелые дни пребывания в камере № 2 в Сталинградской тюрьме.
Resigne Toi, mon Coeur,
Dors, mon soleil!”
Как она сюда попала и почему сохранилась, никто никогда и не узнает.
Дождь, который вяло капал уже два дня, закончился. Вышло предзакатное солнце, слабое и неуверенное. Ужасно болела голова, Нора вспомнила, что должна быть “аварийная” таблетка, которую она никогда не вынимала из сумки. Таблетка нашлась, но воды не было. Нора разжевала медицинскую горечь.
Дошла до Лубянки. Остановилась против серого чудовища. Высокие двери подъездов были мертвы, никто не входил и никто не выходил. От этого адского монстра, прикидывающегося просто безобразным зданием, исходил гнусный и душный запах страха и жестокости, подлости и трусости, и никакой нежный закатный свет не смягчал его. Почему не излился сюда небесный огонь? Почему смола и сера не упали на это проклятое место? Бедный маленький Содом, ничтожная Гоморра, приют сластолюбивых развратников, был выжжен, почему не свершилась небесная кара и это адское гнездо стоит посреди безразличного самовлюбленного города? Навеки? Нет, ничего навеки не бывает… Нет Проломных ворот, нет фонтана Витали, нет дома страхового общества “Россия”, даже памятника Дзержинскому уже нет… Нора развернулась и пошла в сторону Театрального проезда.
Головная боль не отпускала, и билась все одна и та же мысль – “Бедный Генрих!”. Добрый, недалекий, смеющийся глупым анекдотам, безвредный и легкий Генрих, почему побежал он на следующий же день после ареста отца отрекаться, доносить, оправдываться и гробить окончательно своего отца? Защищал свою карьеру, место под чахлым солнцем, может, семью? Меня и маму? Бедный Генрих…
Что за глубокая червоточина? Что за порча? Страх, трусость… Или он знал что-то, чего я никогда не узнаю…
Нора шла в сторону дома, но каким-то кривым, случайным путем. По Дмитровке прошла мимо Камергерского переулка, мимо углового дома, описанного Пастернаком. Того, где “свеча горела на столе, свеча горела”… Антипов снимал тут квартиру, а Юрий Андреевич Живаго, в кружеве еще не свершившейся судьбы, проезжал мимо, приметил этот ничего не значащий огонек в одном из окон и оставил его в литературной вечности.
Потом Нора свернула в Столешников переулок. Раньше здесь почти в каждом доме жили какие-то знакомые, но многие отсюда были выселены, съехали или умерли. Когда всю жизнь живешь в одном городе, он наполняется точками памяти, как будто в каждой подворотне, на каждом углу прибито гвоздиком нестираемое воспоминание…
В храме Космы и Дамиана зазвонили колокола. Раньше в этом здании помещалась типография Министерства культуры, однажды Нора приходила сюда по делу – печатать какие-то программки, рекламки… Уже не припомнить, какие, для чего… Проходя мимо, услышала из отворенного окна церкви чудесное пение. Остановилась. Нищие клубились у входа. Зачем-то вошла. Народу в храме было довольно много. Пахло яблоками и свечами. Сбоку стоял длинный стол, на котором разложены были яблоки, виноград, какие-то турецкие фрукты… Пение смешивалось с яблочным духом, пение было прекрасным. Нора села на скамью у самого входа. Рядом сидели две старухи и мамаша со спящей девочкой лет двух. Что там пели, было не разобрать, но это и не имело значения.
Ознакомительная версия.
