– Я сейчас же приеду. Я согласна вступить в твою «Арт-гностику»!
И, уже стоя под душем, себя критикнула: ну, я прямо как девица из дурацкого народного анекдота. Покочевряжилась, а потом передумала и сама подошла: «Пушкин, я согласна». А тот ей: «Такая ночь, и я не прочь, но неудобно на полу с такою дамой на балу…»
Еще как удобно!
Немудреный сарказм как волнорез разбил набег отчаяния. Отпустило.
Уличная темнота успокаивала, да и вообще ночью время замедляется. Брать взаймы у сна – все равно что кредитоваться в собственном банке. Неопасно. Снимусь у Игумнова, вернусь домой, вещи уложу и – в дальнюю дорогу со спокойным сердцем.
Заучивая наизусть манифест акционистов, их «Отче наш», их молитву, которую надо будет без запинки сказать на камеру, Лина шла по безлюдному Сивцеву Вражку как по анфиладе своего дворца, свернула на Гоголевский и не заметила, что прошагала три бульвара – словно по придворцовому парку прогулялась… Заземлила кручину.
В эту же ночь Криста почти не спит, хоть легла не поздно.
Ранним вечером она двинулась из ресторана домой – не поехала к Еве с Павлушей. А звали… И видно, что не лукаво, что приглашали с собой не только из вежливости. Но… Пока она быстренько прокручивала в голове список намеченного – тех дел, которые хорошо бы сегодня уконтрапупить, пока колебалась: ехать – не ехать, они стояли, прижавшись друг к другу. Правая рука Павлуши обнимала Евины плечи, а его длинный указательный палец то и дело соскальзывал на тонкую кожу, оголенную глубоко расстегнутым воротом шелковой рубашки.
Еще не насытились друг другом.
Легко оставила их наедине. Тем более что Ева, проследив Кристин взгляд, мягко оторвалась от Павлуши, медленно – чтобы не напугать – протянула руку к Кристиной голове и заправила за ее ухо отбившийся от собратьев локон.
В дороге все-таки мелькнуло: а я? Как у меня по сердечной части?
Но эти ревнивые, соревновательные вопросы Криста уже научилась прогонять воспоминанием. Возобновляла ощущение полноты жизни, которое было с ней каждую минуту из полутора лет ее единственного романа.
Случился он на пятом курсе.
На исходе летних каникул, после сурово-спартанской экспедиции на Кольский полуостров – изучали исчезающий саамский язык в сельце Ловозеро – Криста заехала к маме. Плановый заскок. Проведать, помочь…
Аскетизм северного жилья заразил, и она снова предприняла попытку навести порядок в родительском жилище. В этот раз Мария Акимовна не встала на защиту завалов в шкафах и в углах двухкомнатной квартиры (выданной отцу за честный труд в тот год, когда Криста пошла в школу). Мама наконец-то разрешила выбросить самодельные колготки (в стиле «голь на выдумки…» – к вискозным штанишкам пришиты бежевые хлопчатобумажные чулки в резинку, заштопанные), халаты с штопаными-перештопаными локтями, платья из полинявшего ситчика, шерстяные рейтузы, скатавшиеся от старательной стирки… Позволила дочери похозяйничать, и сама даже не вмешивалась. Стареет мамочка?
В обшарпанном комоде (он же – подставка под цветной телевизор, купленный в прошлый приезд) Криста нашарила сплюснутую ящиком отцову записную книжку. Из тех, которые оставляют в покое, чтобы не вымарывать ушедших из жизни абонентов, но все же не выбрасывают. Своеобразный мемориал.
Дисциплинированный почерк – почти чертежный шрифт по ГОСТу. Известные ей и незнакомые номера… Один с кличкой Князь…
А вдруг?
«Вдруг именно этот человек знает про нашего пропавшего?» – загорелась Криста.
Номер неместный, семизначный. Набрала наудачу питерский код. Обоснованная догадка: Князь мог быть однокурсником отца по лесотехническому. Занято, потом почему-то никто не отвечает… На третью попытку отозвался певучий, сочный баритон, приветливый, но не прилипчивый. На слух – ни одной трещинки из тех, которые оставляет возраст.
Не может он быть отцовским ровесником, слишком молод, мелькнуло тогда у Кристы.
Но абонент сразу вспомнил «Оськину общежитскую койку, студенческий отряд, летние заработки…». Внимающим молчанием выудил все подробности папиного исчезновения и не отгородился ритуально-равнодушным сочувствием.
Отнюдь…
Включился в поиски, несколько версий проверил по своим каналам, в Москву зачастил.
Мой любимый, мой князь, мой жених…
Сердце романтической девушки примиряется с невозможностью выйти замуж за возлюбленного, если у того, например, больная жена на руках. А у Князя были взрослая дочь-даун и нянчившая ее жена. Так что его семья для Кристы обитала в другом измерении. Она их обеих жалела.
А сама? С нее довольно было нового чувства неодиночества… Сунешь руку-ледышку в большую теплую ладонь Князя и скрипишь по московскому морозцу… Выговариваешь все, что пришло на ум, – Князь незло укажет дурочке на ее ошибки и пожалеет, если ей больно от чьей-то грубости, зависти. Сердечная непредвзятость расширяла взгляд на мир, не раня.
Обычно люди способны играть только одну роль. Особенно влюбленные. На пике чувств человек становится беспринципным адвокатом: оправдывает все что угодно в партнере. А при расставании – если тебя бросили или даже ты сам вероломно смылся – превращаешься в ярого, бескомпромиссного прокурора.
Уже потом, когда Князя не стало, Криста поняла и приняла его совет: мудрее и честнее быть одновременно и обвинителем, и защитником. Хотя бы стараться. И именно одновременно. Каждую минуту сохранять объективность. В этом – гармония, заложенная в ядро каждой человеческой личности. Всякий раз, достигнув искомого лада хотя бы на мгновение, Криста почти физически ощущала, что Князь где-то рядом, живой. Как будто он ее погладил, привет передал…
Он же опроверг и житейскую премудрость: советчик – не ответчик. Не сетовал, не поругивал, как мама, за то, что у Кристы нет своего угла, а убедил занять у него денег на покупку московской квартиры. В последний момент, когда цены еще не стали заоблачными, отыскал приемлемую – эту самую, в Крылатском…
И через полтора года, когда у него обнаружили неоперабельный рак простаты, помог Кристе найти заработок и отдать долг: понимал, что иначе сердобольная девица продаст квартиру и вернет деньги – осиротевшим жене и дочке они нужнее.
В последнюю встречу – перед заточением в больницу, а потом и в вечность – Князь попросил Кристу не приезжать. Даже нечаянно не попасться на глаза жене, чтобы ту не съедала еще и ревность.
Через месяц с незнакомого номера пришла эсэмэска. Чернота залила тлевшую обиду. Известили вечером того дня, когда Криста сдавала последний кандидатский экзамен.
Она с утра знала, она чувствовала…
Проплакала всю ночь. Забывалась на минуты… Очнется – и снова слезы. Смыло весь ментальный мусор.
Из-за того, что она не видела Князя угасающим, не была на похоронах, он ушел, но не исчез. Воскресал при каждом о нем воспоминании.
Так что из ресторана домой Криста возвращается совсем не взбудораженная. Забирается в кровать, включает телик без звука и звонит маме. Справиться, как там она.
Как? «Все хорошо, доченька, только ноги болят, тяжело каждый день ходить в поликлинику на уколы». Придется завтра съездить к ней. Туда и сразу обратно, без ночевки. Нужно нанять медсестру и заплатить ей вперед – маме давать деньги бесполезно: не будет она их тратить, тем более на себя.
Но окончательно Морфея прогоняет поздний звонок нетрезвой замзавши:
– Завтра! Игумновская акция в Царицыне! Поедешь!
Приказала и отключилась. Может, не только от Кристы, но и из жизни выпала на время – степень опьянения по телефону не проинтуичишь. Да она и трезвая ведет себя по-казарменному. Крепкие словечки Криста пропускает мимо ушей, но грубость, отрывистые фельдфебельские приказы, как радиация, проникают внутрь, накапливаются и отравляют. Самоуважение теряешь…
Хеппенинг в царицынском новоделе – событие явно не масштабное, не для их газеты. Кто-то ее попросил? Вряд ли… Но как проверить?
Шеф отдела воспользовался праздником, чтобы побыть с детьми на только что купленной даче в Черногории, а его заместительница, вероятно, всего лишь подстраховывается: вдруг не хватит материала на понедельничный номер.
Еще и даром смотаешься…
Не пойду!
Мама, работа…
Слеза скатывается в ложбинку у носа, Криста смахивает ее пальцем, но из глаз уже – поток. Язык пытается направить его в рот – не получается. Соленый ручеек, стекая по подбородку, жжет обветренную кожу.
Криста подтягивает подушку к спинке кровати, садится и, запустив обе пятерни в волосы, сжимает голову. Не помогает. Дрожь не унять. Тогда босиком в ванную. Громко сморкается, смывает с лица слезную соль и, промокнув капли мягким полотенцем, – на кухню. Наливает в чашку холодной воды и залпом пьет, надеясь залить разгорающийся внутри пожар.
Я ведь могла и в отъезде быть – законный выходной день…
