Такого Юрку я еще не знал. Словно только в эти долгие часы безысходности он что-то для себя понял или решился понять. И это решение вдруг стало постепенно обескровливать его, подтачивать изнутри, по капле выжимать силы.
– Ты же раньше всех начал печататься, – поддержала меня Варя.
– Угу, еще с детства, – Юрка попытался шутить, но это ему не удавалось.
Он приподнялся на локте и в его ладони вспыхнул огонек сигареты.
– Если без шуток, все равно получается почти с детства. Это было так для меня неожиданно, когда напечатали первый рассказ в газете… И так здорово… Такой радости, пожалуй, больше никогда в жизни не испытывал. Даже когда любил… Впрочем, возможно, просто я никогда не любил… Помню, как я бежал в эту маленькую, заброшенную на краю города, районную редакцию. Можно было пару остановок подъехать, но я не мог ждать автобуса. И побежал. У меня тогда, честное слово, открылось второе дыхание. Почему-то только в детстве оно и открывается… Помню эту весну, ветер, которым я буквально захлебывался, солнце, от которого слезились глаза. И как я бежал… Уже потом – смутные образы, отрывочные фразы. Но зато это яркое ощущение движения – все время вперед! Тогда для себя и решил, что вот так, без оглядки, ни на что не обращая внимания, но одном дыхании – только вперед. И был уверен в своей победе… И почему нам в детстве кажется, что именно у тебя все получится. Что именно твоя жизнь будет счастливой. Именно тебя не коснутся несчастия и трагедии. А неудачники – где-то там, вдалеке. А ты – успешный, полный любви и счастья…
Он остановился на полуфразе. И закончил:
– Теперь я уже так не думаю.
– Больше ты не бегал за своими произведениями? – как можно веселее спросил я, желая перевести разговор в более легкие тона.
– Я за ними подъезжаю на “мерсе”, – Юрка не поддержал мой игривый поворот. Он хотел выговориться до конца. Словно не верил в счастливый исход нашего приключения. – На своем “мерсе”, но, как оказалось, за чужими произведениями. И все же мне еще раз пришлось пробежаться. Когда я впервые получил деньги за книгу, которую написал и которая мне не принадлежала. Более того – я и не хотел, чтобы ЭТО принадлежало мне. Я получил деньги, взял книжку и первое что сделал – за первым же углом выбросил ее в урну. И… И побежал. Вдоль трамвайных путей. А ветер уже хлестал меня в спину, а солнце, красное от стыда, спряталось за тучами. И второе дыхание так не открылось. Я убегал. Трусливо убегал от тех, кто навязывал мне чужую судьбу. Но – в первую очередь – от себя. Тогда-то я и дал себе слово не возвращаться. Но…
– Но вернулся, – печально завершила его фразу Лада.
– Еще как вернулся! И не один раз! – Юрка говорил, словно издеваясь над собой и предоставляя возможность всем присоединиться к этому. – Еще как! После этой пробежки я вернулся домой злой, как черт, потный, усталый, но вполне довольный своим мужественным поступком. Я принял душ, словно хотел тут же окончательно смыть с себя все фальшивые фразы, надуманные диалоги и примитивные кровавые сюжеты. А потом… Потом посчитал деньги… Их было много. Для меня тогда это было очень много. Я столько и в руках никогда не держал. И все же себя я еще уважал. Собрал дружков и мы неделю кутили по ресторанам. Мне казалось – именно такой участи заслуживают такие деньги. И когда я все их прокутил… Вновь почувствовал голод, а дружки куда-то испарились… Вот тогда я опять и позвонил шефу. Решив, что еще разок напишу книжонку и на этом поставлю жирную точку. Ну, чтобы был стартовый капитал для своей новой жизни, а не для жизни под чужим именем. В общем, я чувствовал себя алкоголиком, который каждое утро решает завязать и вполне серьезно думает, что в любой момент может это сделать. Тем не менее мне удалось успокоить свою совесть. С годами она бунтовала все меньше и в конце концов успокоилась навсегда… Когда-то я мечтал прожить несколько жизней, а в итоге еле-еле тяну с одной, да и то – далеко не своей.
– А ты уверен, что твоя собственная жизнь была бы лучше? – тихо спросила Варя.
– Во всяком случае, она была бы моей. В любом случае, я бы не позволил, чтобы она пребывала вот в таком полуразрушенном лабиринте, жалкая и никчемная, – Юрка кивнул на старые книги.
В нашем подземелье воцарилась звенящая тишина. Юркина откровенность начисто разогнала весь сон. Мы лежали на чужих жизнях с неизвестными инициалами. Но в отличие от Раскрутина я не мог утверждать, что они жалкие и никчемные, потому что знать этого не мог.
Неожиданно во весь рост поднялся Дроздов. Даже в кромешной мгле его фигура выражала силу, уверенность и безукоризненность. Казалось, что правдолюб Дрозд сейчас всем вынесет свой приговор.
– Юрий, – торжественно зазвучал его низкий голос. – Тащи свой романище. Даю слово, сделаю все, чтобы он увидел свет Божий.
И так же торжественно и гордо улегся на свое место. Очень довольный своим великодушием.
– Спасибо, Евгений, – в тон ему ответил Юрка. – Но даже если мы выберемся из этого лабиринта, из своего я уже вряд ли сумею. На мне висят сотни договоров и тысячи обязательств.
– Черт побери! – голос Дрозда стал еще жестче. – Нет лабиринта, из которого нельзя было бы выбраться! Если есть вход, выход должен быть обязательно. В крайнем случае – выйдешь тем же путем, что и зашел.
– Да уж, Дрозд, ты как всегда прав. И наш случай – тому пример, – съязвил я. – Если мы вернемся назад, уткнемся в те же четыре подвальные стены.
– А можно еще состариться и умереть в поисках выхода, – продолжил “оптимистическую трагедию” Юрка.
– Не все такие правильные, как ты, Женька, – примкнула к нашему опт-дуэту Варя. – У тебя наверняка на каждый вход имеется про запас по пять выходов.
– И главное, что компас всегда при себе… А Юрка, Юрка… Он совсем другой… Такие как он имеют умную голову, но всю жизнь бьются ею о стену! И напрасно… – эта тирада Лады уже и впрямь походила именно на трагедию.
В общем, в этот миг весь гнев, вся усталость, все отчаянье готовы были вылиться на трезвую голову Дрозда. И ему оставалось разве что поднять руки вверх. Что он и сделал.
– Ладно, вам бы прямым путем – в критики, а вы всё в писатели прошмыгнуть норовите. И все лазейками.
– Не без твоей помощи.
Раскрутин сказал это очень тихо, но услышали все. В том числе и Дрозд. И это стало последней каплей. Женька с шумом вскочил с места. Его и без того неустойчивое книжное ложе с грохотом развалилось. Он, словно ошпаренный, подскочил к Юрке, бухнулся возле него на пол и принялся лихорадочно зажигать свечу. Руки его сильно дрожали и спичка обжигала пальцы.
– Да, не без моей помощи, не без моей, – повторял он.
Свеча наконец вспыхнула. И вместе с ней полыхнул жесткий, сухой, как порох, взгляд Дроздова.
– А ты… Ты что думаешь… Мне все это время было легко? – он сильно нервничал и очень не походил на себя.
– Всем это время далось нелегко, Дрозд, – Юрка же, напротив всегда нервный и шумный, теперь выглядел умиротворенно. Словно после исповеди.
– Да пойми, черт побери, что мне, возможно, пришлось хуже всех вас, вместе взятых. Во всяком случае… Вы все… Все знали, что занимаете свое место, даже если на этом месте вы получаете унизительные пинки, даже если вас с него сгоняли не раз… Во всяком случае, вы за него имеете право бороться!
– И что тебе мешало бороться? – я взял несколько книг и, соорудив из них небольшой табурет, присел возле Женьки.
– Мне? – Женька обернулся ко мне и словно не узнал. Губы его дрожали. – Мне… Нельзя бороться за то, что тебе не может принадлежать. Вот ты, Раскрутин… Ты все красиво изложил… Как бежал… Я тоже бежал… Поступил в литинститут. И был уверен, что все получится. Раз меня взяли. Но если бы вы знали, как мне тяжело дался этот институт.
Женька провел ладонью по вспотевшему лбу.
– Каждую строчку в буквальном смысле приходилось выдавливать из себя. По капле. А потом уже я безжалостно давил ее на бумаге, как что-то бесформенное и уродливое.
– Зря ты, Женька, все так преувеличиваешь, – Варя тоже подсела с другой стороны к Женьке. – Я хорошо помню твои рассказы. Они были очень даже…
Дроздов резко обернулся к ней. Его губы скривились в бесформенной, кривой усмешке. Он неуклюже погладил Варю по волосам.
– Спасибо, Варежка. Но ты не знаешь – и не можешь знать – чего стоили мне эти рассказы. Я перелопатил всю отечественную и зарубежную литературу, известных и неизвестных авторов, древнюю и новейшую историю. Я выбирал фразы, сравнения, эпитеты, метафоры, складывал из них, как мозаику, сюжеты. И они мне, действительно, удавались… Но я слишком много тратил на них физических и духовных сил. Я работал как лошадь, хотя это была черная работа. По-прежнему я так ничего сам и не мог придумать. И когда в конце концов у меня все получилось, я вдруг понял, что таким образом можно кое-чего добиться. Может, это и называется профессионализмом? Знаешь, однажды я даже заметил, что мои рассказы лучше Юркиных. И знаешь почему? Потому что они давались ему слишком легко, и он перестал работать. Именно работать – рационально, трезво, расчетливо. Он просто следовал голосу сердца. А этого так мало! И я сделал открытие! Профессионал может добиться большего, чем гений! И непрофессионал этого не замет. Профессионал слишком дорожит своим изнурительным трудом. Гений же не дорожит ничем, в том числе и жизнью. Но именно тогда, когда я это понял и когда мне наконец-то удались эти рассказики, именно тогда я решил остановиться…
