Алексей Рыбин - «Кино» с самого начала

В цехе же пили уже совсем неприкрыто, откровенно, с чувством, с толком, обстоятельно, но при этом еще и по уши в грязи. Разговоры, состоящие в основном из мата, вертелись вокруг баб, выпивки и футбола. Отдельной, святой темой была политика – тут каждый являлся знатоком и про членов политбюро знал, кажется, намного больше, чем сами члены. Все были также мудрыми стратегами и во внешней политике – не было сомнений, когда нужно «дать по яйцам» немцам или чехам, когда вы… ну, скажем, трахнуть арабов, кому экспорт, откуда импорт, где что сколько стоит и какова зарплата… хотя за границей никто из них никогда не был, они знали быт западных «мудаков» основательно (с их точки зрения) и смеялись над глупостью американцев, жадностью немцев и развратностью французов со знанием дела. Это было просто противно. Не злило, не вызывало желания спорить, доказывать – просто было противно. Хотя порядочно было среди рабочих и нормальных людей, не лишенных здравого смысла, но они все как-то помалкивали и не бросались в глаза – видимо, стеснялись высовываться.

Когда с экрана телевизора я слышу голос диктора, который говорит о «сером большинстве», имея в виду парламент или какой-нибудь съезд, это неправда. Серое большинство не там, не в зале заседаний, оно вокруг нас, в магазинах, на заводах, в автобусах, в ресторанах. Оно уверено в себе, монолитно и непобедимо.

Но что-то я опять отвлекся. Итак, мы не занимались политикой, в отличие от всего многонационального народа, и, естественно, не были теми кухарками, которым наши мудрые вожди могли бы вручить бразды правления государством. Я приходил к Цою в «дом со шпилем» на углу Московского и Бассейной, мы сидели и слушали Костелло и Beatles, курили «Беломор», пили крепкий сладкий чай, которым нас угощала Витькина мама, потом ехали ко мне на Космонавтов, слушали The Who и XTC, потом… Выбор был широк – идти к Олегу и слушать Grand Fank Railzoad и Judas Priest, идти к Свину и слушать Игги Попа и Stranglers, ехать к Майку и слушать T-Rex, пить кубинский ром с пепси-колой и сухое, ехать к Гене Зайцеву, пить чай и слушать «Аквариум»… И говорить, говорить, говорить обо всем, кроме политики и футбола.

Мы были полностью замкнуты в своем кругу, и никто нам не был нужен, мы не видели никого, кто мог бы стать нам близок по-настоящему: по одну сторону были милицейские фуражки, по другую – так называемые шестидесятники, либералы до определенного предела. Тогда они нас не привлекали. Я знаю много имен настоящих честных людей этого поколения – и тех, кто погиб, и тех, кто уехал, но это единицы, и имена их так растиражированы, что покрывают собой все то же серое большинство, но теперь уже либеральное, которое стоит с застывшей ритуальной маской светлой интеллигентной печали на лицах под песни Окуджавы, а потом идет ругать КПСС в свои конторы, чертить чертежи новых ракет и пить водку на лестничных площадках своих учреждений (см. выше)…

Мы были совершенно лишены гордыни в советском понимании этого слова – никто и в мыслях не имел становиться «личностью», поскольку это подразумевает жизнь в коллективе и по законам коллектива, что нам не импонировало. Один человек в пустыне – личность он или не личность? Он просто человек – две руки, две ноги и все остальное. Только в коллективе, где четко определены законы поведения, человек может стать так называемой «личностью». Законы коллектива здесь даже важнее, чем сам коллектив, ведь в сообществе, где нет четко определенных канонов и каждый действует по собственному усмотрению, каждый представитель коллектива является личностью, не похожей на других. В советском же коллективе, да и не только в советском, а, скажем так, в современном «личность» – это особа, добившаяся максимальных результатов, действуя по законам коллектива. И здесь нет исключений – я ведь говорю не о законах государства, а о более глубоких законах коллектива, и тот, кто нарушает даже государственные законы, все равно остается в рамках, заданных жизнью, в коллективе. Писатель, диссидент, рабочий, музыкант – это все четко заданные маршруты, по которым люди идут к достижению статуса «личности». Мы же были никто. Слова «панк» или «битник» здесь можно использовать чисто условно, просто чтобы было понятно, о ком в данный момент идет речь. За этими словами ничего не стоит, они ничего не значат. Мы сегодня могли одеться так, завтра – иначе, отрастить волосы, сбрить их наголо, играть хард-рок или панк, слушать Донну Саммер или King Crimson – в пустыне, которую мы создавали вокруг себя, отсутствовало понятие «мода».

Заходили мы иногда и к Гене Зайцеву – я уже упоминал это имя. Гена был главным ленинградским хиппи, и в его квартире (вернее – квартирах. Гена был одержим обменом жилплощади – он хотел жить в центре и с каждым годом все ближе и ближе к нему подбирался) было много интересного: кипы фотографий разных хипповых тусовок, горы самиздата, полки, заставленные альбомами с различной музыкальной информацией, книги, пластинки и прочие атрибуты независимого молодого человека. С Геной я познакомился на пластиночном «толчке» и одно время бывал у него довольно часто – меня интересовало все новое, а о хиппи я знал очень мало. Цой тоже порой захаживал со мной к Гене, но относился к его убеждениям скептически, как и я через некоторое время стал к ним относиться. Все-таки хиппи – это было четкое сообщество, все тот же коллектив с какой-то своей иерархией, своими законами, со своим специальным языком, который сейчас ошибочно называют сленгом. А какой же это сленг – просто искаженные английские слова, и только, которые, будучи произнесены правильно по-английски, означают то же самое, что и на хипповском сленге. Хиппи нам быстро надоели, но с Геной у нас остались хорошие приятельские отношения, не затрагивающие его идеологию. Он знал практически всех ленинградских музыкантов, сам время от времени устраивал концерты, знал все последние рок-новости, и у нас всегда было о чем поговорить. И мы говорили, гуляли, бродили по городу, радовались солнцу, снегу, весне, осени, лету, траве, домам вокруг, друг другу – радовались почти всему. А на то, что не радовало, просто не обращали внимания.

Зима подошла к концу, я всю весну прорепетировал с Пашей Крусановым в его группе «Абзац», где игралось нечто аквариумоподобное, а Цой написал несколько новых песен, в том числе «Бездельника № 1»:

Лето – золотая пора для битничества. Зима тоже для этого золотая пора, так же как весна и осень, но летом меньше проблем с одеждой. К этому лету Цой сшил себе штаны-бананы. Шить он не умел, и это была его первая портновская работа. Но штаны получились ничего себе, правда без карманов – он еще не освоил такие детали. На процесс изготовления этих брюк ушло довольно много времени – битники ко всему подходят творчески. Надо сказать, что Цой неплохо рисовал: у него за плечами была художественная школа, и некоторое время он учился в Серовнике – художественном училище, откуда ему пришлось уйти за то, что он чрезмерно, по понятиям педагогов, много времени тратил на гитарные экзерсисы. Это шло в ущерб изучению истории КПСС и других важных дисциплин, без знания которых абсолютно немыслим нормальный советский художник. Цой поступил в ПТУ и стал учиться на резчика по дереву – с пространственным воображением у него все было в порядке, и он, распоров старую школьную форму, соорудил выкройку модных бананов.

Кстати о бананах. Модными в 1981 году они, как вы помните, не были, и на битников, идущих на десять шагов впереди прогресса и театра моды Вячеслава Зайцева, смотрели как на идиотов. Но дело в том, что у нас была информация из первых рук – песня группы «Безумные» (Madness) под названием «Buggie Trousers» («Мешковатые штаны») и пластинки с фотографиями этих известных на пяти шестых земного шара музыкантов. Покрой штанов «Безумных» показался нам интересным, и мы приняли это к сведению. Через пару лет, правда, вся золотая советская молодежь, а также прогрессивные кинорежиссеры и модные стареющие дамы тоже нарядились под «Безумных» в штаны-бананы, не подозревая, откуда здесь ветер дует. Эти же респектабельные люди иногда носили на шейных цепочках и никелированные украшения в виде лезвий от безопасной бритвы – это тоже вошло в моду. Слава богу, они не знали, как и советская промышленность, штамповавшая эти красивые штучки, что это изначально считалось отличительным признаком некрофилов.

Лето. Мы сидим с Цоем в моей двухкомнатной крохотной «хрущобе» в прекрасном настроении – Цой только что продал на толчке три плаката с изображением Роберта Планта, нарисованные на ватмане разноцветной гуашью. Стены моей комнаты тоже сплошь увешаны Витькиной продукцией – это портреты Питера Габриела, Элиса Купера, Стива Хоу и многих других любимых нами музыкантов. Один такой плакат Цой оценивает в пять рублей, и на толчке их берут – работы качественные и оригинальные. Так что сегодня у нас куча денег, и мы выбираем варианты для наилучшего их вложения. Можно, например, купить сухого вина и поехать к Майку, а можно, наоборот, – купить сухого вина и пойти к Свину, можно еще купить сухого вина и пойти гулять – мы просто теряемся среди столь разнообразных возможностей. Я сижу на полу, а Цой – на моей раскладушке. Раньше у меня в этой комнате был диван, но случилось так, что наш друг Майк внезапно женился, и ему потребовалось срочно приобретать спальный гарнитур. Я пошел другу навстречу и поменялся с ним – я дал ему диван, а он мне – рок-н-ролльную пластинку группы Harris Gaines – вполне нормальный битнический обмен.