Пока они ехали до станции, Сашка совершенно изнемог: он все время следил, как бы случайно не прикоснуться к Лялькиной ноге, потому что от соприкосновения с ее джинсовым коленом у него перехватывало дыхание; а когда Ольга наклонялась к нему, в вырезе этой проклятой рубахи с расстегнутыми верхними пуговицами во всей красе была видна нитка мелких коралловых бус и серебряные цепочки с висюльками, попадавшими как раз в ложбинку на груди, и его рука – вслед за взглядом – так и тянулась к этим… висюлькам. А Ольга откровенно веселилась – он знал, знал, что она все видит! – веселилась и играла с ним, как большая сытая кошка играет с несмышленым мышонком, то подцепляя его мягкой лапкой с убранными на время когтями, то отпуская.
Поезд остановился, Лялька встала, вагон качнуло и ее повалило на Сашку, но она, на секунду опершись о его плечо, легко выпрямилась и прошла вперед, а он с трудом поднялся: когда Лялька наклонилась в его сторону, ее грудь оказалась прямо у него перед носом. Выйдя из электрички, он так и пошел за Лялькой, словно в руке у нее был поводок. Свернув в тихий переулок, она остановилась около уличного колодца:
– Ты решил меня проводить?
– А почему бы мне тебя… не проводить?
– Ну, может быть, потому, что у тебя через два дня свадьба? И твоей невесте вряд ли понравится, что ты…
– Кто это был?
– Кто?
– Этот мужик в метро? С которым ты так непристойно целовалась!
– Непристойно?! Да что ты!
– Кто он?!
– Мой любовник.
– Любовник?!
Лялька смотрела на него с ненавистью:
– Что тебя так удивляет?! Почему у меня не может быть любовника? Или ты думал, я буду сидеть и ждать тебя до… до второго пришествия?!
Примерно так он почему-то и думал.
– Но ты же не такая!
– Откуда ты знаешь, какая я? Ты знать не знаешь! Вот он – знает, какая я, а ты не узнаешь, никогда!
Лялька так подчеркнула это «какая», что Сашка сразу понял, о чем она говорит, и вся кровь бросилась ему в голову. Он схватил ее за плечи и так толкнул к забору, что они оба чуть не упали. Ольга пыталась вырваться, но он с силой прижал ее к доскам и поцеловал с такой яростью, что сам себя испугался.
– Пусти!
Он поцеловал еще раз, еще и еще – и Лялька вдруг ответила так же яростно и пылко. Сашка чувствовал вкус крови во рту, но не понимал, кто кого укусил, не понимал уже вообще ничего, кроме одного: если он сейчас ее не получит, то умрет. Он уже тискал ее грудь, забравшись под рубашку, а другой рукой пытался расстегнуть свои джинсы, когда Лялька с силой его оттолкнула:
– С ума… с ума… сошел… что ли…
Оглядевшись по сторонам, она поправила лифчик, вытерла рот с размазанной помадой и, покосившись на его полурасстегнутые джинсы, отошла к колодцу. В ведре, стоявшем на полочке, было немного воды, она попила, зачерпнув ладошкой, потом умыла лицо, а остаток выплеснула на Сашку, который стоял к ней спиной, опираясь руками о доски и тяжело дышал.
– Охолонись!
Он вздрогнул, но холодный душ помог, и он смог повернуться. Лялька смотрела на него с таким странным выражением, что Сашка растерялся.
– Ты что?! У тебя свадьба в субботу, ты забыл?
Он забыл.
– Или это что, такой вариант мальчишника?
Он молчал.
– Прощай!
Ольга уходила от него навсегда, и невидимый поводок, на котором она его держала, растягивался и растягивался, как резиновый.
Оглянись!
Пожалуйста, оглянись!
Сашка загадал: если она оглянется, он…
Он бросит все и пойдет за ней, куда бы ни повела.
Ну, оглянись, что тебе стоит!
Она не оглянулась и завернула за угол, отпустив невидимый поводок, который, как оборванная резинка рогатки, ударил так сильно, что Сашка зарычал от боли и сел, где стоял, прямо на землю, обхватив голову руками. Он просидел там, у колодца, целую вечность, пока что-то холодное и мокрое не ткнулось вдруг ему в ногу под задравшейся брючиной джинсов – это была маленькая собачонка, которая приладилась его обнюхать и, когда он зашевелился, страшно испугалась, визгливо залаяла и помчалась прочь. Сашка с трудом встал и, покачиваясь, потащился к станции, не подозревая о том, что Лялька, которая тоже целую вечность простояла там за углом, надеясь, что он ее догонит, побрела наконец в сторону дома, продолжая плакать.
Сорокин приплелся на платформу и там, сидя на обшарпанной скамейке с неприличной надписью, потихоньку уговорил купленную в ларьке бутылку теплой водки, закусывая какими-то хрустящими штучками со вкусом пенопласта. Он время от времени с недоумением рассматривал пакет с этими штучками, потом забывал. Наконец его обнаружил молоденький милиционер, и Сашка вдруг рассказал ему все:
– Нет, командир, ты скажи! Как жить-то, а? Ты же… должен же… знать.
– Когда свадьба-то у тебя?
– Когда? Ну когда… В эту вот, как ее… в субботу, что ли!
– Ну и женись себе, разведешься потом, в случае чего.
– Во! Как ты прав, командир! Разведусь… в случае. Потом. Правильно!
Милиционер посадил его на автобус, наказав кондукторше высадить на нужной остановке – видишь, набрался напоследок, свадьба в субботу!
– Не боись, доставим!
Дома его окончательно развезло, а потом стало так плохо, что матери пришлось даже вызвать «Скорую» – то ли водка была паленой, то ли что. Через два дня Сорокин, облаченный в черный смокинг, бледный до зелени и злой, стоял рядом с Тамарой, прелестной, как куколка – при виде ее испуганных глаз и кружевной фаты его затошнило, – и слушал, какую официальную чушь несет фигуристая дама в красном платье с приклеенной улыбкой на щедро накрашенном немолодом лице. Сашка думал: что будет, если он сейчас вдруг развернется и уйдет? Вообразил, как разинет рот красная дама, как зальется слезами Тамара, заорут на разные голоса гости, не понимая, в чем дело, и только мать усмехнется ему вслед, а он прямо так, в смокинге, в рубашке с бабочкой и лаковых ботинках, помчится к Ляльке… Сашка улыбнулся, представив, как она станет над ним потешаться.
– Жених! Вы меня слышите?
Он очнулся.
Свадьбе не было конца, а он не мог ни пить, ни есть, все его раздражало, и когда закричали: «Горько!», он так поцеловал бедную Тамару, что та испуганно пискнула. Из первой брачной ночи тоже ничего хорошего не вышло. До сих пор они только целовались, и Сашка сам удивлялся своему благородству, но Тамара так пугалась любых его более настойчивых действий, смущаясь до слез, что он и не настаивал, с каким-то злорадным предвкушением ожидая этой самой брачной ночи. Усталый и голодный, с тянущей болью в желудке, он с отвращением посмотрел на приготовленную им роскошную кровать – тесть с тещей уехали на дачу, оставив молодых наедине в московской квартире.
Тамара вышла из ванной в нежной рубашечке персикового цвета – в меру скромной, в меру соблазнительной. Щеки у нее горели, а глаза подозрительно блестели, и когда он уныло сказал: «Прости, дорогая, давай мы сегодня отдохнем, а то я так хреново себя чувствую», – она даже обрадовалась. Правда, особенно радоваться, как оказалось, было нечему: у них очень долго ничего не получалось, и Сашка никак не мог понять, в чем же дело? Может, в том, что Тамара была неопытной девственницей – он никогда не верил, что такое чудо может существовать в наше время, так вот именно такое чудо ему и досталось. На самом деле, он прекрасно знал, в чем дело: он ошибся, ошибся, ошибся! Чудовищно и непоправимо. Поцеловав там, у колодца, Ольгу, он словно отравился – не помогли никакие промывания желудка, и яд тек по его жилам вместо крови. Он ненавидел ни в чем не повинную Тамару за то, что она не Ольга, хотя сам все это устроил, сам! Ладно, разведусь. Поживем немножко, и разведусь.
Жить в семье Тамары ему категорически не нравилось, но деваться было некуда. Они промаялись так полгода, и вдруг тесть предложил купить им квартиру – Сашка подозревал, что это Тамара поплакалась матери про их безрадостную семейную жизнь. В результате долгих взаимных уговоров квартиру купили в Подмосковье, в Сашкином родном городе, и даже недалеко от дома матери. Долго делали ремонт, покупали мебель, а Сорокин мрачно подсчитывал, когда он сможет расплатиться с тестем: как же тогда разводиться, неудобно.
Тамара питала большие надежды на отдельное жилье, и когда они, наконец, остались вдвоем в новенькой с иголочки квартире, попыталась применить на практике многочисленные сведения, почерпнутые из глянцевых журналов: красное вино, изысканные закуски, цветы, свечи, сексуальное белье, духи, макияж. Но Сашка вино отверг – после отравления водкой он вообще не переносил алкоголь, закуски забраковал, от ароматических свечей начал чихать, а ее дорогущее белье показалось ему чудовищным. Тамара ушла плакать в ванную, а Сашка, чувствуя себя последней сволочью, с удовольствием доел какую-то изысканную штучку, заботливо приготовленную бедной Тамарой, потом, вздохнув, отправился за ней.
И когда он открыл дверь в ванную, отделанную необыкновенной мраморной плиткой, за которой он ездил на другой конец Москвы, и увидел Тамару, сидящую на бортике ванны – тоже мраморной и необыкновенной, – у него что-то дрогнуло внутри: маленькая, худенькая Тамара казалась совсем ребенком, сдуру нарядившимся в непристойное красное белье с черными кружевами. Лицо у нее было зареванным, глаза несчастные, и Сашка вдруг пожалел ее какой-то болезненной жалостью: бедняжка, за что ей достался такой идиот, как я…
