– Ох, простите. Не могу. Я сейчас, сейчас.
У Самохина оборвалось сердце, в глазах потемнело. «Все! – озарило с беспощадной уверенностью, – нет больше Славика».
Ирина Сергеевна вдруг отстранилась на мгновенье, рассмеялась счастливо и опять приникла, крепко обняв за шею.
– Простите, я сейчас как сумасшедшая… Жив Славик, сыночек мой, жив! И не в плену он уже, а у наших!
«У наших?» – соображал Самохин, а когда понял, то чуть не прослезился вместе с соседкой.
– У наших, – бормотал он, чувствуя на шее мягкие руки Ирины Сергеевны, ощущая запах ее духов и еще чего-то, женщинам только свойственного. – Понимаю. Он в безопасности. У наших.
Ирина Сергеевна отпустила его, хихикнула конфузливо.
– Ой, что это я так на вас… налетела. Вот, хотите письмо почитаю? Понимаете, я каждый день в ящик почтовый заглядывала – и ничего. А сегодня вечером, поздно уже, по темноте, пошла мусор выносить. Возвращаюсь, глянула – а в ящике конверт. Я, знаете, сразу почувствовала – от Славика!
Самохин тоже улыбался, но как-то обессиленно, взял гостью под локоток, предложил смущенно:
– Пойдемте в комнату. Присядем. А то что-то ноги не держат…
Усадил гостью на диван, вспомнил про дымящуюся сигарету в руках, подошел к балконной двери, распахнул ее настежь, побеспокоился:
– Вас так не продует?
– Ой, что вы! – счастливо отмахнулась Ирина Сергеевна. – Меня теперь никакие болезни не возьмут. Вот письмо! Давайте, я его вам прочитаю.
Вынула из кармана халатика конверт, достала оттуда несколько куцых листочков, исписанных мальчишеским почерком, и принялась читать, то и дело утирая рукавом счастливые слезы.
– Вот, слушайте: «Здравствуй, дорогая мамочка! Извини, что долго не писал. Вышла у меня неприятность. Попал в небольшую переделку». – Ирина Сергеевна опять промокнула глаза, взглянула на Самохина, улыбаясь. – Вот поросенок! Он это называет небольшой переделкой!
Самохин слушал сосредоточенно, кивал, а сам украдкой массировал грудь там, где трепетало ненадежное сердце, старался дышать размеренно и спокойно, но все выходило с каким-то скрежетом и всхлипом, и он боялся, что его клокочущее дыхание услышит Ирина Сергеевна.
Но она не слышала и продолжала между тем чтение:
– «…Я бы тебе об этом не писал, да командир части сказал, что про случай тот тебе сообщили. И зря. Напугали, наверное. А на самом деле мне еще повезло. Другие пацаны из моего отделения погибли. А меня, контуженного, в плен взяли. Если бы в сознании был, не сдался… – ох, не могу, – Ирина Сергеевна смахнила набежавшие слезы. – … Держали меня в подвале, били всего пару раз, кормили плохо, зато на работу не водили. Иначе бы обессилел и сбежать не смог. А так посидел, посидел, выбрал момент, завалил чеха, который меня охранял, и рванул…»
Ирина Сергеевна взглянула вопросительно на Самохина.
– Завалил – это в смысле поборол, что ли?
Самохин пояснил скупо:
– Вроде того.
– Молодец, – удовлетворенно кивнула Ирина Сергеевна. – «Два дня в лесу прятался, а потом на блокпост вышел. Наши меня накормили и отправился в Ханкалу. Ну, там поспрашивали кой-что, а потом положили в госпиталь. Я в нем всего неделю пробыл». – Представляете? – обратилась к Самохину Ирина Сергеевна. – После такого стресса всего неделю полежал. Ужас! И в кого он такой, непоседа? Вот, а дальше, слушайте, еще интереснее. Опять сюрприз. – А сейчас, мама, я пишу тебе из Рязани. Когда в госпитале лежал, меня генералу, командующему округом представили. Он мою историю выслушал и пообещал наградить орденом. А я попросил вместо ордена в училище воздушно-десантное направить. Я ведь туда хотел поступать, а пока в плену был – экзамены кончились. Генерал и похлопотал. Так что теперь, мама, я курсант. И домой смогу приехать только в феврале, на зимние каникулы. Тогда и увидимся. А еще, чуть не забыл, купи мне, пожалуйста, берцы, это такие ботинки, высокие, на толстой подошве, сорок седьмого размера. Мои совсем развалились, а здесь на складе только сорок шестой размер – маловаты…»
– Вы представляете? – с гордостью обратилась она к Самохину. – Во всем десанте ботинок на него не нашлось! Вот вымахал парень! И… вы знаете, Владимир Андреевич, – радостно-возбужденно продолжила Ирина Сергеевна. – Я поняла теперь, поняла… В жизни есть добрая сторона и злая. Надо придерживаться доброй, во всем, что бы ни случилось… И тогда все получится правильно… Как у нас с вами, когда мы чеченца из погреба выпустили. Вы понимаете?
– Понимаю. Только на мою долю все больше злая сторона приходилась. И я… я не верю, что зло можно победить добром. Меня не так учили… Хотя, если подумать… Вы правы, наверное.
Самохин улыбнулся потерянно, полез в карман за сигаретами. Он был рад тому, как разрешилась ситуация со Славиком, понимал, что должен как-то выразить свое отношение к случившемуся, порадоваться вместе с матерью, но… не мог. Огромное, вселенского масштаба равнодушие ко всему, что происходило и будет происходить отныне на этой земле, навалилось вдруг на него.
– Вы, Ирина Сергеевна, посидите. Я сейчас… чтоб не дымить тут…
Он встал с трудом, опершись на спинку стула, вышел на балкон, закурил, и после первой же затяжки голова вновь закружилась и мир поплыл перед его глазами, будто отошедший от причала гигантский, переполненный людьми, музыкой и светом океанский лайнер, а Самохин отстал, остался в одиночестве на темном, чужом и безлюдном пирсе.
Он опустился без сил на скамеечку, на которой прежде любил сидеть такими вот летними ночами, пуская дымок по свежему, долетевшему сюда с окрестных степей ветерку, и бездумно глядя на спящий город.
– Владимир Андреевич! Вам плохо? – услышал он голос Ирины Сергеевны, донесшийся издалека, звучавший гораздо дальше, чем было разделяющее их физическое пространство, и, разлепив ссохшиеся губы, ответил:
– Притомился что-то… Столько всего… навалилось.
Сердце вдруг перестало болеть, отпустило, и Самохин почувствовал, как распрямилась, расслабилась с нежным звоном всю жизнь таившаяся где-то в глубине его тела заведенная неведомо кем пружина, и он впервые за много десятилетий вздохнул облегченно и счастливо.
Он запрокинул голову и посмотрел в серебристое, сплошь инеем звезд подернутое небо. И ему показалось, что именно там, среди звезд, в недостижимой для него высоте, и открывается настоящая жизнь. И теперь он, отставной майор, столько лет копошившийся на грешной планете, перенаселенной и душной, отпущен, наконец, освобожден и прощен. Не чувствуя больше земного притяжения, он устремился туда, в холодную от серебра высь, сбрасывая тяжелую телесную оболочку, воспарял, влекомый энергией вольной мысли, пересекал уже границы вечности и все-таки, уходя, успел услышать растерянный голос Ирины Сергеевны:
– Владимир Андреевич! Что с вами?!
«Да ничего страшного, – подумалось ему в последний миг с жалостью к ней, остающейся. – Просто я, кажется, умер…»
В ноябре у курсантов начались учебно-тренировочные прыжки. Десантировались они из пузатого, похожего на трудягу-пчелу военно-транспортного Ила. Натужно жужжа, самолет разгонялся по мокрой бетонной полосе, взмывал в пасмурное, клубящееся на горизонте дымными тучами небо и через несколько минут осыпал стылую землю пухом раскрывшихся парашютов.
Курсанты долго плыли в вышине под белыми куполами, словно звонили в налитые ветром колокола, а потом, несмотря на кажущуюся легкость парения, с размаху шмякались в поле, ломая тонкий ледок на лужах и разбрызгивая грязь, с чавканьем выдирали ноги из раскисшей от многодневных дождей пашни, собирали в охапку перемазанные парашюты и, возбужденно перекликаясь, будто журавлиная стая на отдыхе, брели на пересекающее район десантирования шоссе, пугая своим видом водителей редких на этой трассе автомобилей.
Погода была, конечно, не самой подходящей для обучения молодых бойцов, но, как объяснил начальник курса, у авиаторов как раз кстати оказался бензин, и если не воспользоваться этим сейчас, то горючее спалят на другие нужды и курсанты останутся совсем без прыжков.
На этот раз к взводу, в котором учился Славик, пристроили потренироваться какую-то особо секретную диверсионную группу. Состояла она из матерых, судя по внешнему виду и повадкам, огонь и воду прошедших контрактников – «контрабасов». Шептались, что готовят их к заброске в тылы боевиков, и мужики эти, не отличающиеся богатырским телосложением, сплошь коренастые, ухватистые, самые что ни на есть опасные бойцы, в случае нужды любой элитный спецназ одними ножами, как бараньи тушки, разделают.
Когда настала очередь прыгать взводу Славика, за минуту до посадки в самолет он оказался рядом с одним из них.
Кряжистый, длиннорукий, увешанный никогда раньше не виданным Славиком снаряжением и оружием, «контрабас» вдруг весело подмигнул ему.
