Но до Иона, слова старика, похоже, так и не дошли. Потирая кадык, и чуть отойдя от столь неожиданного стресса, он, тем не менее, вновь попытался прямо из ямы завести дискуссию:
– Подожди Кузмич… давай разберемся. Тебе что, внучка пожаловалась? Но я ей ничего плохого не сказал, ей Богу. Я ей чего сказал-то, что надо не в гамаке лежать, книжки читать, а делом заняться каким-нибудь, тебе помочь по хозяйству, вон сорняк как прет…
– Это не твое дело, что и как у нас, на нашей земле, прет. Мы здесь хозяева, мы, понимаешь, я и она, и мы сами решим, что и когда нам делать! – вновь повысил голос Григорий Кузмич. – Да если хочешь знать ее пробабки и за нее и ее детей будущих на сто лет вперед наработались. Моя мать всю свою жизнь в колхозе не разгибая спины вкалывала и ничего от него не имела. Даже этот участок, не ее, а колхозный был, за трудодни, палочки в книжке бригадирской вкалывала. А когда немец к Москве подходил, в поселке всех молоденьких девчонок, в том числе и мать мою в полуторки погрузили и под Наро-Фрминск повезли, окопы рыть, рвы противотанковые, опять же конечно за дарма. Ломы и лопаты дали, понимаешь бабам, девчонкам молодым, ломы… Ты вот мужик молодой еще, а весь изнылся пока яму копал, а там женщины и ныть не смей, долби землю, да не летом, а в октябре месяце.
– Так то война была, надо было Родину спасать, – уверенно вклинился в монолог Григория Кузмича Ион.
– Ух ты, какой! – изумленно протянул Григорий Кузмич. – Прямо как юный пионер рассуждаешь, тимуровец хренов. – А твои бабки-пробабки, где в это время были, в октябре сорок первого, а? На оккупированной территории виноград и яблоки собирали, да посмеивались, радовались, что конец москалям пришел, и гадали, под кем им теперь лучше жить, под немцами, или под румынами. Но над ними, наверное, за всю войну вот так не издевались, ни немцы, ни румыны, как над нашими наша родная власть. Мать моя много про тот трудовой фронт рассказывала. Думаешь, только здесь так было… везде по всей России. Вот теща моя не отсюда родом, саратовская она. Так и ее в сорок втором, так же вот в машину и под Сталинград, на левом берегу окопы рыть заставили, на случай если немцы город возьмут, так на другом берегу обороняться. Так что не вас, а нас власть та в первую очередь гнобила, да и не только советская. Так что за внучку мою все ее прародители столько отпахали задарма и при крепостном и при советском праве, что она имеет полное моральное право целыми днями в гамаке валяться. Вон дворянам как отплатили за то же крепостничество, фактически всех извели и выгнали в слепой ненависти, да не самих крепостников, а их потомков, фактически не винных, а советская власть прежде всего русскому народу не меньше, если не больше задолжала, а сдохла и расплатится уже не может. Потому ни мне, ни внучке моей впереди легкой жизни, увы, не предвидится. Но пока я жив, она тяжело работать не будет, а только в охотку и уж тем более я не позволю всяким посторонним ее тут воспитывать…
– Ты меня понял Иоша!? – вновь вызывающе поинтересовался Григорий Кузмич.
Но Ион был совсем сбит с толку столь продолжительным монологом с экскурсом в Историю, которую старик трактовал совсем не так как учили его в бытность шольником и студентом сельскохозяйственного техникума, пионером, комсомольцем, и даже не так как трактовали некоторые его земляки, антикоммунистически настроенные старики-модоване. Последние вообще во всем винили Россию и русских, уверяя что из-за них ввели эти проклятые колхозы, которые окончательно разорили Молдавию. Потому он лишь недоуменно таращил глаза и кривил перемазанную физиономию.
– Ладно, вылезай… Вижу ничего ты не понял. Я с тобой договор разрываю. Хватит, задолбал ты меня своей простотой. Прикину, сколько ты здесь нарыл, и соответственно заплачу, – махнул рукой Григорий Кузмич и, тяжело опершись о землю, поднялся.
– Эээ… как же так, Кузмич? Тут уже почти все сделано, осталось то чуть-чуть, – по-прежнему, не вылезая из ямы, пытался возражать Ион.
– Чего маленько, ты и половины не сделал, три с половиной дня работал, а толку. Нет, мне такая работа не нужна. Вылезай! – вновь повысил голос Григорий Кузмич.
На этот раз Ион проворно выбрался из ямы, его лицо выражало крайнюю растерянность.
– Кузмич… ты это… я все понял… ты это, в общем, я сегодня-завтра закончу… Клянусь!
– Все дебаты закончили. Пошел отсюда и чтобы тебя я больше здесь не видел! Расчет я тебе завтра выдам.
Ион стоял, вид его был жалок: всклокоченный, перемазанный с выступившей на лбу испариной. А на ум Григория Кузмича пришла услышанное им когда-то высказывание некого ученого не то историка, не то социолога: «На Западе свобода и достоинство отдельной личности имеет давние имущественные корни. В той же Америке собственник-фермер еще в 19-м веке встав на своей земле с винчестером в руках чувствовал себя полноправным хозяином, и никто, не шериф, ни губернатор штата, ни сам президент не имели права посягнуть на него и его собственность. А у нас до сих пор люди не чувствуют себя полноправными хозяевами нигде, даже в своих квартирах, потому что любой хулиган, не говоря уж о властьимущих, может почти безнаказанно посягать в первую очередь на мелкого собственника, который фактически не имеет ни права, ни возможности даже защищать свою собственность». Григорий Кузмич усмехнулся, он вдруг сам себя почувствовал таким вот хозяином, только вместо винчестера в руках у него была лопата, а в качестве оппонента не шериф или губернатор, или даже хулиган, а относительно молодой продукт той самой коллективистской системы, которая десятилетиями вытравливала из советских людей это самое чувство собственника, хозяина. Он понимал, что она же в значительной степени лишило его возможности жить своей жизнью, вывихнула мозги смолоду, заставив поверить в эту шестидесятническую физико-лирическую химеру, прожить не свою жизнь… «Ну нет, внучка моя так жить не будет, она ведь такая как я, хозяйка по натуре и будет хозяйкой. Слава Богу, не с голого места начинать будет, ей есть чего наследовать», – подумал Григорий Кузмич и тут же подогнал переминавшегося в нерешительности Иона:
– Ну что встал? Забирай свои манатки и вперед, да не через старый участок, иди прямо через новый. Не хочу, чтобы моя внучка тебя еще раз увидала…
Ион подобрал свою рубаху, майку и понуро, оглядываясь, в надежде, что старик передумает, пошел прочь. Григорий Кузмич шел сзади, провожая Иона до границ своего нового участка, как бы отрезая ему путь назад. Краем глаза он заметил, что таджики прекратили косьбу и прислушивались к их перепалке… и не только они. Проходившие мимо по прогону люди, тоже слышали довольно громогласное выступление, прежде всего Григория Кузмича. Наверняка не все поняли, расслышали, но замедляли шаг, прислушивались, некоторые даже останавливались. Едва Ион покинул пределы участка, а таджики возобновили косьбу, откуда ни возьмись, нарисовался изрядно запыхавшийся Митрохин.
– Григорий Кузмич, что тут у вас случилось? Сестра моя тут мимо проходила, говорит, что вы с этим… как его, с молдаваном ругаетесь, вот-вот подеретесь. Он что, залупается? Вы только скажите, я его быстро на уши поставлю, будет знать, как на местных хвост поднимать, – подошел к забору и с ходу предложил свои услуги бывший «гроза школы».
– Да нет… иди ты Женя домой, тебя только тут не хватало, – вновь наотрез отказался от его «услуг» Григорий Кузмич.
– А то смотрите, мне ведь это ничего не стоит, поговорю, мозги вправлю. А он что, к внучке вашей, что ли приставал? – вдруг высказал догадку Митрохин.
– Да нет, не фантазируй. Это наше, производственное дело, работал он плохо, медленно, в сроки не укладывался, ну вот я его, так сказать, и рассчитал. Все, иди Женя, иди, ничего мне от тебя не требуется…
Когда пошел назад в дом, увидел в саду Дашу. Она пряталась за деревьями и по всему стояла там уже давно, скорее всего сразу пошла вслед за дедом и все слышала от начала до конца. Она уже была в сарафане и без книги. Незваный воспитатель все-таки испортил ей отдых под любимыми яблонями.
– Ты чего здесь? – строго спросил Григорий Кузмич.
– Да так, вот… – не смогла с ходу придумать причину «подслушивания» Даша.
– Я же тебе сказал дома быть.
Даша виновато понурилась и густо покраснела.
– Ладно, раз уж ты слышала, так знай все до конца. Я к нотариусу ездил, завещание оформил… на тебя. Понимаешь, эти два участка и оба дома… твои. Ты моя наследница, – акцентировал последние слова Григорий Кузмич.
– Как же это… а папа… а мама? – окончательно растерялась Даша.
– Они им не нужны, ни дома, ни сад, ни земля. Они их продадут сразу же, как меня не станет. А я в этом доме вырос, сад этот выращивал, сколько труда вложил, и, надеюсь, еще вложу. Не хочу, чтобы все это чужим людям досталось. А ты… ты ведь это не продашь… верно Дашенька? – с надеждой не то спросил не то подтвердил Григорий Кузмич.
