Даша лежала в вальяжно-расслабленной и весьма фривольной позе – голые ноги выше головы. Увидев этот немигающий жуткий взгляд, недвусмысленно направленный ей ниже пояса, взгляд совершенно незнакомого взрослого человека, так напомнившего ей те звероподобные пучковские персонажи… Она подскочила и буквально вылетела из гамака. Все тем же уже проснувшимся «бабьим» чувством она ощущала энергетику этого взгляда на своих ногах, животе. Но прикрыться, одеть было нечего, она всегда в жаркую погоду так ходила по саду и, конечно, никак не ожидала что «гостарбайтер» нанятый дедом копать колодец, вдруг так неслышно к ней подкрадется.
– Вы… вы… что вам надо? – растерянно лепетала Даша, держа перед собой раскрытую книгу и используя ее как прикрытие.
Незнакомец помолчал, продолжая пристально с усмешкой рассматривать девушку. Даша осторожно покосилась в сторону дома, явно готовая в случае чего, либо бежать, либо звать деда.
– Да вот смотрю на тебя и думаю, – наконец со вздохом и чисто по-русски заговорил «персонаж». – Ох, и балованная сейчас молодежь пошла. Спят до десяти, потом в гамаках лежат, книжки почитывают. А за них кто-то рано встает, работает. Совесть, девочка, иметь надо. Разве можно вот так в гамаке валяться, когда вокруг тебя все работают. Пошла бы, в доме прибралась, или грядки прополола, еду бы деду приготовила. А то разлеглась тут. Плохой, видать, твой дед был учитель, раз родную внучку не смог воспитать, лентяйкой вырастил…
И чего это вдруг Иона понесло «толкать» такую речь? Видать в яме, в низу было сыро, а сверху голову ему солнце пекло. От такой разницы температур в его мозгах начался какой-то процесс, сподобивший его на такой вот воспитательный пассаж в адрес совершенно ему незнакомой молоденькой девчонки, которая несомненно сначала привлекла его внимание своей юной свежестью. Минут десять без перерыва «воспитывал» Дашу Ион. Она же, покраснев как маковый цвет, причем не только лицом, все это молча выслушала – она же была не урла, а домашняя городская девочка и послать подальше взрослого человека все же не могла. В конце Ион как бы подвел итог:
– Я знаю, зачем вы москвички к своим дедам в деревни ездите. Все лето здесь не работать, а вот так загорать, а потом у себя в Москве хвастаете, что на заграничных курортах отдыхали. Да кто же тебе поверить, южный загар он другой. У вас тут разве так загоришь? Так что зря стараешься, иди лучше делом займись. Работать надо, а не книжки читать. Дед вон умрет, кто здесь все делать будет? Учись работать, пока время есть…
Григорий Кузмич слушал Дашу молча, только бледность сменялась нездоровым старческим румянцем на аскетичном лице, да острый кадык обтянутый морщинистой кожей нет-нет да и дергался в такт со сглатываемой слюной.
– Знаешь… я…я так растерялась, что даже возразить ему не смогла, стою как дура и слушаю, как он меня парафи… то есть поносит. И когда он меня послал… работать, так и пошла, только возле дома уже опомнилась. Я, наверное, вообще себя не правильно вела, да? – Даша спрашивала с такой интонацией в голосе, которая указывала, что она не знает, как воспринимать случившееся.
– Сиди дома и никуда пока не выходи, – не отвечая на вопрос, приказал Григорий Кузмич и пошел к выходу.
К своему новому участку он шел стиснув зубы и шевеля желавками – рослый жилистый, худой, но еще очень крепкий старик, в котором ни что не указывало на так называемого деревенского интеллигента, даже очков не было – обычный пожилой крестьянин, вернее колхозник на пенсии. Подходя к яме, увидел, что лопата лежит сверху, на вынутой из «недр» песчано-глинистой почве. Яма была уже довольно глубокой, где-то два с половиной метра и Ион долбил ее дно ломом, предварительно выбросив лопату наверх, чтобы не мешала. Эту лопату и подобрал Григорий Кузмич. Присев на край ямы, он резким движением приставил отточенное до зеркального блеска лезвие лопаты к горлу вставшего в яме в полный рост Иона. Тот от неожиданности выронил лом и непроизвольно отступил, упершись голой спиной в край ямы. Дальше отступать было некуда, а лопата, казалось, вот-вот перережет ему горло.
– Ты что… Кузмич… с ума… убери, порежешь ведь, – Ион, не мог не понимать, что дед не оставит его «воспитательной лекции» в отношении внучки без внимания, придет и выскажет свое недовольство. И вот тут-то он и ввяжется со старым учителем в свою любимую дискуссию и докажет на примере той же внучки, всю несостоятельность его как педагога. Но вот такого рода поступка, проявления недовольства со стороны вроде бы интеллигентного старика он никак не ожидал.
– Ты, что сученок… мамалыжник… внучке моей сказал, ааа!? Не дергайся гад, а то башку на хер отстригу, тебя в этой же яме закопаю, а головенку в твою Мамалыгию родичам отправлю… Ну, говори, зачем ты там в саду за девчонкой подсматривал, зачем напугал ее, гнус ты поганый!? – Григорий Кузмич вспомнил все более или менее приблатненные слова услышанные им когда-то у своих учеников, но только те, которые не были, так сказать совсем уж нецензурными. Он все-таки был учитель, и даже в минуты сильного гнева, не мог себе этого позволить, хоть и ох как подмывало. И все же одно слово вырвалось, относящееся к той неотъемлемой части русского языка, что именуется матом. Но и оно у Григория Кузмича вылетело как-то непроизвольно, скорее случайно.
– Кузмич… ты это… я ж ничего… я ж только поучить хотел немного… я… убери лопату, – лепетал, боясь лишний раз шевельнуться, прижатый к стенке ямы Ион.
– Учить!? А ты кто такой, гад, чтобы учить ее!? У нее, слава Богу, отец с матерью есть, и я еще жив. У нее есть, кому ее учить. Ты-то здесь с какого боку припек, а!? – грозно вопрошал Григорий Кузмич, всем своим видом показывая, что сейчас сделает то, что недвусмысленно обещал.
– Кузмич… ты эт… не волнуйся только… выслушай меня… мы же все старшие должны учить молодых, – пытался перевести столь нервный и неравноправный «диалог» в теоретическое русло Ион.
– Ты здесь кто, тебя что, в качестве воспитателя нанимали? Тебя, гада, колодец рыть нанимали, вот и рой. Понятно!? Вон, видишь, как косари работают? Они на хозяйский двор лишний раз без надобности шагу не сделают, а ты шляешься, вместо того чтобы работать!.. Ты меня понял!? – Григорий Кузмич чуть приподнял лопату, и она коснулась подбородка Иона, заставив его приподнять голову, так что теперь он стоял в яме как солдат по стойке смирно, а его глаза смотрели с недоуменным страхом. Он искренне не мог понять, с чего это старик так взбеленился.
– Не понимаешь!? – теперь Григорий Кузмич и сам как бы удивился и отпустил своего «собеседника», убрал лопату от его горла. – Ты же моложе меня почти на тридцать лет, а не понимаешь!? Союз, в котором я почти всю жизнь прожил, а ты родился и вырос, благополучно скончался аж четырнадцать лет назад. Все, социальный эксперимент закончился полным провалом, социализм и колхозы кончились. Не знаю как у вас, а у нас кончились навсегда. Да и у вас наверняка кончились, раз ты из своего солнечно-виноградного края к нам в сырость и холод прибежал, и никто тебя там не удерживал – свобода. Это тогда при советской власти один хозяин был, государство, а сейчас хозяев много. У нас в России каких только хозяев нет, все больше не наших, но и русским иногда что-то разрешают свое иметь, и я вот тоже хоть и маленький, но хозяин. Это моя земля, понимаешь моя, не колхозная, не совхозная, не государственная, а моя, моя и внучки моей. Она тоже хозяйка здесь. А ты… ты наемный работник, которого наняли. И как же ты посмел что-то хозяйке сказать, на ее земле, да еще такое?… Ты хоть сейчас-то меня понял, Иоша, мамалыжная твоя душа? – казалось Григорий Кузмич, так же как когда-то на своих уроках пытается достучаться до разума непонятливого ученика, и хоть втолковывал то, что сам осознал сравнительно недавно, но верил в это настолько безоговорочно, что не мог понять как такая вроде бы прописная истина до него не доходит.
Но до Иона, слова старика, похоже, так и не дошли. Потирая кадык, и чуть отойдя от столь неожиданного стресса, он, тем не менее, вновь попытался прямо из ямы завести дискуссию:
– Подожди Кузмич… давай разберемся. Тебе что, внучка пожаловалась? Но я ей ничего плохого не сказал, ей Богу. Я ей чего сказал-то, что надо не в гамаке лежать, книжки читать, а делом заняться каким-нибудь, тебе помочь по хозяйству, вон сорняк как прет…
– Это не твое дело, что и как у нас, на нашей земле, прет. Мы здесь хозяева, мы, понимаешь, я и она, и мы сами решим, что и когда нам делать! – вновь повысил голос Григорий Кузмич. – Да если хочешь знать ее пробабки и за нее и ее детей будущих на сто лет вперед наработались. Моя мать всю свою жизнь в колхозе не разгибая спины вкалывала и ничего от него не имела. Даже этот участок, не ее, а колхозный был, за трудодни, палочки в книжке бригадирской вкалывала. А когда немец к Москве подходил, в поселке всех молоденьких девчонок, в том числе и мать мою в полуторки погрузили и под Наро-Фрминск повезли, окопы рыть, рвы противотанковые, опять же конечно за дарма. Ломы и лопаты дали, понимаешь бабам, девчонкам молодым, ломы… Ты вот мужик молодой еще, а весь изнылся пока яму копал, а там женщины и ныть не смей, долби землю, да не летом, а в октябре месяце.
