В моих ушах застучало. То очнувшаяся от обморока Алекс закричала на детей:
– Children, gеt out from daddy!..
Она заботилась о его здоровье, милая Алекс. И, разогнав детей, подошла к нему, крепко обняв за плечи. Он хотел поцеловать ее в губы, но она отстранилась, прошептав:
– Мы ужасно больны, my little boy … А вы?
– А я…
– Мы уже всё знаем. Вы больше не царь.
– Почему? – удивился он, почувствовав жгучую досаду. Она поддается дурным слухам – хорошо ли это?..
– Потому что вами управляют внешние обстоятельства, – объяснила жена на своем литературном русском. – И вы в себе не властны.
– А вот и не угадали, – возразил Николай Александрович. – Я ничего не подписал.
– You lie me , Никки!
– Отчего же?
– Оттого, что ты подписываешь всё, что подсунут. И Конституцию, и манифест об отречении…
Царь испугался, издал манифест:
Мертвым – свободу, живых – под арест… —
пронеслось в его голове.
– Я ничего не подписал и ничего не подпишу, – повторил он упрямо. Нагнул голову, став похожим на бычка, который хотел бодаться.
– Тогда у меня есть несколько чудных мыслей: Думу распустить, а князя Львова арестовать.
– Это – не несколько мыслей. Это целый государственный переворот.
– Гельсингфорс! – громко сказал камердинер, и Николай Александрович вздрогнул.
Он слегка отвык за время своего паломничества в Ставку от здешних нравов. Забыл, что старик камердинер, который служил еще его отцу, любит вслух выговаривать звучные слова, за которыми ничего нет. Такой уж он человек. Отравлен старческой слабостью. Жалко его.
– Сегодня это его любимое слово, – объяснила Алекс.
– А вчера?
– Вчера он весь день твердил: «Аспарагус».
– «Аспарагус» лучше. Потому что короче, – сказал Николай.
– Но менее символично, – не согласилась императрица.
– А какой в Гельсингфорсе символ?
– Об этом нужно думать. Как вам мои новые жемчуга?.. – она кокетливо запрокинула перед ним свою крупную голову, чтобы он мог насладиться ее шеей.
– Они очаровательны.
– Но от вас пахнет копотью и луком. Зачем вы ели лук, несчастный врунишка?
– Для общего укрепления сил.
– Вы ели его затем, чтобы отбить запах спиртного, – и жена игриво потянула его за бороду.
– Гельсингфорс!.. – с мрачным достоинством настоял камердинер.
Я сойду с ума, если останусь до лета в Царском. Или в самом деле отрекусь и сбегу.
– Хочу есть, – сказал он жене.
– Сначала помойтесь. Чтобы соблюсти правила гигиены.
– Только без бани, ваше величество, – предупредил Боткин. – Горячий пар вредно влияет на состояние ваших вен.
Значит, ванная… Европейские ватер-принципы. Подходят ли они для России?..
– Тогда я вас ненадолго покину…
Он видел, уходя из гостиной, как жена сняла с шеи нитку жемчуга и отдала слуге. Александра Федоровна страдала обильным потовыделением, и жемчуг на ней мутнел уже после первого часа ношения. Был найден выход: драгоценности надевала на себя крестьянская девушка, находившаяся под рукой для подобных случаев. За ночь жемчуг на ней начинал светиться с новой силой, и его можно было отдавать обратно императрице. Бриллианты Алекс не слишком жаловала, тем более в войну, которая требовала известного аскетизма от всех членов общества.
Николай Александрович никогда не позволял слугам мыть себя. Его армейский походный стиль жизни многим казался искусственным, но зато он же предполагал известную самостоятельность. Да, у офицеров есть денщики. И у него как у полковника они были. Но денщик не должен править офицером, стеснять его самостоятельность. Только приготовить ванную с благовониями, но ни в коем случае не мыть хозяина. Потому что в одиночестве, которого его лишала семья, в его голову приходили иногда дельные мысли.
Ванная была из серебра. Врачи говорили, что серебро делает любую воду целебной. Алекс серебро не любила, от его прикосновения по телу императрицы проходили судороги. Для нее сшили специальный замшевый чехол, который клался в ванную, чтобы изолировать серебро от тела, а потом уже пускали воду. Намокшая замша напоминала мягкое песочное дно.
В огромной ванной комнате было почти прохладно. Государь любил этот контраст между горячей водой и свежим воздухом. Быстро раздевшись, он посмотрел на себя в зеркало. В амальгаме отразился довольно поджарый торс без жировых отложений. Плечи и руки были накачены на турнике. Спина оказалась сильной, как у юноши. Ровная впадина рассекала его грудь пополам и спускалась к животу, который, как ему почудилось, оставлял желать лучшего. «Ничего, – сказал сам себе. – Это мы поправим. Перепилим на свежем воздухе дрова, кубов пять или десять…» Он присел в воду с засушенными розовыми лепестками. Зачем лепестки… это что за новости? Наверное, девочки постарались. С лета припасли, ну да, Анастасия сушила розы последней осенью, я это ясно помню. Но то, что в воду их опустила, – зря… Это излишество, восточный стиль.
Он упал на спину и, задержав дыхание, ушел на секунду под воду…
– Гельсингфорс!.. – сказал он сам себе, выныривая. – Определенно Гельсингфорс!..
Слуги, стоявшие в прихожей, переглянулись. Один из них тихонько приоткрыл дверь и заглянул в ванную.
Государь, обвязавшись полотенцем, состригал свою бороду у запотевшего зеркала. Большими стальными ножницами, привезенными в свое время из Парижа.
В конце недели Министерство иностранных дел Германии получило шифрованную телеграмму из Петрограда:
...
«Готов встретиться для переговоров о важном для нас вопросе. Предлагаю Гельсингфорс. Николай».
Глава четвертая Проиграть, чтобы выиграть
Раз! – пряжкой по кофейнику, и кофейник – на полу. Два! – по газовым трубам, но ремень отскочил от них и заехал пряжкой по лбу того, кто бил. Кровь потекла из носа, рабочая пролетарская кровь. Вместе с соплями.
– Жульены!.. – страшно сказал Иванов. – Бешамели проклятые!..
Горло издало звук, напоминавший пение шаманов. Клокотание полуразумной лавы вырвалось из него.
– …А вот я вас сейчас!..
В углу кухни на полу сидела полуседая молодая женщина, прижав к груди двух ребятишек мужеского пола, пяти и семи лет.
– Удавлю сучат!..
Он ударил их ремнем. Жена не издала ни звука, а лишь ниже нагнула голову, пытаясь уберечь детей от побоев.
Во входной двери заворочался ключ. Иванов оглянулся, гневно сверкнул очами и пошел к двери с ремнем наперевес.
…На пороге стоял Чхеидзе с видом академического профессора, готового на все. Из-за его спины боязливо выглядывала почтенная пара, посвятившая жизни спасению рабочего класса. От чего? И от водки тоже…
– Жиды!.. – с удовольствием сказал хозяин квартиры. – Царь Николай был дурачок, зато и хлеб был пятачок!..
Он замахнулся ремнем, но не попал – пряжка угодила в косяк двери.
– Царя давай! – истошно закричал Иванов. – Почто государя сгубили, рататуи?!
– Дорогой вы наш!.. Ну нельзя же так! – всплеснул руками Николай Семенович, закрываясь от удара. – В своем справедливом гневе вы теряете человеческое достоинство!..
– …Чего? – с веселым удивлением спросил Иванов. – А шмась сотворить вместо достоинства… это тебе как?
– Как вы изволили выразиться? – не понял Чхеидзе. – И над кем именно сотворить?
– Над тобой, гнида!..
Иванов шагнул к нему, намереваясь приступить к обещанному, но ему не повезло. Осколок попал под сапог, и рабочий рухнул на пол, больно ударившись головой о косяк двери.
– Товарищ отравлен монархической пропагандой, – предположил Ильич, переступая через тело.
Он понял, что меньшевики подготовили ему засаду с этой квартирой, и про себя уже все решил.
– Самогонкой он отравлен, Володя, – спокойно предположила Крупская.
– Но в стране ведь сухой закон?.. – и Ленин в сомнении посмотрел на Чхеидзе.
– Спиртное гонит каждый, – пробормотал тот сокрушенно. – Боже мой, всё побито!.. И кофейник, и сервиз!..
Он имел в виду осколки посуды, валявшиеся в прихожей.
– А сервизик-то недешев! – произнес Ильич, с интересом рассматривая осколки.
– Мы его приготовили к вашему приезду.
– Украли? – по-деловому спросил Ленин.
– Крадут вагонами. А мы просто берем, – ответил Чхеидзе туманным каламбуром и покраснел от стыда.
– Он все разбил и продал! – заголосила жена. – Люди добрые!.. Рататуи! Все разбил!..
– Я вам, любезная, не рататуй, – весомо произнес Николай Семенович, взяв себя в руки. – И этот товарищ – тоже не рататуй! – он имел в виду Ильича.
– А почему именно рататуи? – не понял Ленин.
– Он раньше поваром служил у одного генерала. Но был выгнан за воровство.
– Я здесь жить не буду, – сухо сообщил Владимир Ильич.
Чхеидзе тяжело вздохнул.
– Тогда – к вашим… Но я, зная вашу моральную щепетильность, не посмел ранее предложить.
Значит, «наши» все-таки существуют в этом скверном городе. Тогда почему они не встретили меня сами, а доверили дело Гамлету от социал-демократической кухни? Всех разгоню. И «наших» – в первую очередь.
