На четвертый этаж она взлетела как на крыльях: Боже, Боже, Петеньку будут оперировать, все будет хорошо, он поправится! Издалека она увидела в коридоре скопление народа у своей палаты – женщины с детьми на руках, белые халаты, тот самый профессор с обхода. Шура пошла медленнее. Еще медленнее. Увидела расширенные глаза новенькой нянечки, взялась за ручку двери… И все. Больше не смогла она войти в эту дверь и мучилась страшным незнанием того, что могло там быть. И через час, когда ее увели, и через день, и через год, и по сей день она пыталась вспомнить и не могла. Организм защищался, он не хотел еще раз пережить, ему надо было восстанавливаться, любить мужа, растить дочь. А Шура не хотела восстанавливаться и кого-то любить. Она хотела знать, что там было. Не могла понять, как он мог умереть? Что он подумал, почувствовал? Ему было больно? Задохнулся? Нет, нет. Этого быть не могло.
Пети не стало, а жизнь продолжалась. Как же это в тот день ходили троллейбусы? Торговали на углу овощами, шли люди, говорили, смеялись, спорили… А дома лежали его штанишки, его кофточки и кубики, плюшевая собачка, купленная ко дню рождения. В далеком Ленинграде Юра, бледный и небритый, стоял в очереди в железнодорожную кассу. Заплаканная бабушка кормила котлетой заплаканную Таню. Потом было еще много всего, но все это было неважно. Шура снова и снова, мучая себя, силилась вспомнить: «Мама бай», одеяло, колечко волос на лбу, лестница, ручка двери… Провал. И опять по кругу: одеяло, лестница, дверь…
Докторша в «психушной» поликлинике разводила руками: «Что я могу сказать, Александра Николаевна, только время. Только время сможет помочь. А ваш мозг поступает очень мудро, он не дает вам вспомнить то страшное, что помешает вам жить дальше. Я, конечно, выпишу таблетки, но вы сами фармацевт, понимаете. Не всему можно помочь медикаментозно. Пусть муж придет ко мне для беседы. Я говорю банальные истины, но вы не одна такая. И потом, это не единственный ваш ребенок!» Прости, Танечка! Доченька, прости…
Она стала немного сумасшедшая и сама понимала это. Сидела на стуле в кухне и качалась: вперед – чуть-чуть, назад – посильнее. Все двигались в одну сторону, а она в другую, старалась отмотать жизнь назад, как пленку в проекторе, но беда была в том, что раньше той двери вернуться было невозможно. Люди вокруг изменились. У Тани оказались почему-то острые клычки, когда она смеялась, они блестели во рту, как заточенные кусочки сахара. Неприятно. Мама превратилась в старушку – волосы поседели, дергалось веко. От нее плохо пахло. Вообще весь дом пропах какой-то прокисшей валерьянкой. От этого запаха сбесился спокойный обычно кот, и в конце концов его выгнали во двор.
Пришло запоздалое письмо от Нины: «Целую и обнимаю всех: Веру Степановну, Юру, Шуру, Таню и Петеньку!» Шура опять кричала, билась, вызывали «скорую». В далеком нереальном кадре бабушка трясущимися руками совала мятую трешницу врачу, чтобы не увозили, а только сделали укол. Через неделю после похорон муж потянулся к ней в кровати, она содрогнулась от ужаса, поджала к животу коленки… Они не были вместе уже месяца три, а теперь все время ночевала мать, общий диван был вынужденным. Так и не смогла.
Юра как-то ухитрялся существовать, на работе планировалась его командировка, кажется, в Румынию. В связи с этим надо было покупать приличные ботинки, куртку. Пошла занимать деньги, забыла, куда идет, зато нашелся у булочной несчастный облезлый Мурик. Бабушка вышла на работу, Шуре тоже закрыли административный. Таню в садике воспитательница записала на танцы, вечером Таня плакала, что «все мамы каждой дочке сшили уже давно по белой юбке, а ей нет!». Пришлось сшить. Добралось еще толстое письмо от Нины, залитое слезами и одновременно деловое и конструктивное, насчет Тани, насчет лазера, который виновник. И такие в нем были родные грамматические ошибки, в Нинкином школьном стиле – «сного» и «приедиш», что стало смешно.
Вперед и вперед, шаг за шагом. Два вперед и двадцать два назад. Через какое-то время она уже знала, что нельзя дома кричать, особенно по ночам, потому что уколют и придет мутный тяжелый сон, после которого наступало тупое безразличие. Нельзя пугать Таню, нельзя распускаться. Она тогда работала на предприятии, в контрольной лаборатории. Коллектив женский, понимающий. Там было много подруг, ее прикрывали, отпускали пораньше, тихонько тормошили, когда она совсем застывала. Шура ходила домой пешком, иногда подолгу сидела в скверике. Мама с утра писала ей записку, что купить, но Шура забывала, возвращалась поздно, магазины не работали. Или забывала забрать Таню из садика. Ее приводили нянечки или воспитательница, ругались.
Бабушка ругалась, что опять прошла мимо магазина, что не пьет таблетки, что дома разор. «Шура, Шура!» Юру уже кто-то приглашал в гости. Одного. С Шурой не знали как себя вести, слишком трагической фигурой она была. А он – нет. Он как-то выживал. Уходил куда-то, ночью больше не приставал – так она его напугала. Подруги где-то затаились. На работе вдруг навалили отчет, никто не вызвался помогать. Все сошлось. Шура перестала пить «психушные» таблетки и складывала их в коробочку от плавленого сыра.
В тот день у нее был какой-то радостный подъем. Была весна, солнечно. Бабушка уехала на дачу, Таня отправилась в садик, Юра тоже куда-то уехал. Шура с утра везде прибралась, перемыла посуду, нажарила котлет, вытащила свою баночку от «Янтаря», налила заранее воды. Петенькины вещи лежали на антресолях, она туда не полезла, помнила их все наизусть. Попрощалась с кофтами, с шортиками (на кармане аппликация-медведь, немножко надорвана, надо бы пришить), потрогала в прихожей Танин весенний плащик. У бабушки под матрасом прятали от Шуры фотоальбом, она его приготовила на кухне – таблеток много, пока все запьешь! Надо будет чем-то заняться.
Когда зазвонил телефон, она успела принять штуки четыре. Служба газа, будут ли хозяева дома в течение часа, проверить плиту. Сказала – будут. Она же дома. Тем более что вчера опять забыла купить хлеба, виновата. Стала ждать, мутило немножко, закружилась голова. Шура пошла в туалет, сунула два пальца в рот. Газовщики не шли долго, она устала сидеть просто так и стала опять запивать таблетки. В крайнем случае можно просто не открывать. Потом ей показалось, что кто-то говорит на лестнице. Не бабушка ли? «Шура, вы представляете! Обсчитали на сорок копеек! Это кому сказать!» – соседке не повезло в гастрономе. Шура немножко заснула, прямо у двери. Газовщиков все не было. Она пошла опять в туалет, теперь уже тошнило сильнее. Потом позвонили из садика, Таня баловалась, нарочно толкнула девочку, и та разбила коленку. Потом позвонила Нинка из своего военного городка. Там плохая связь, редко можно было дозвониться. Так хорошо, так удачно, что соединили! Шура опять заснула и ничего не слышала. Потом она очнулась совершенно бодрой и выспавшейся на полу в коридоре. Рядом пищала телефонная трубка. Она встала, смыла остатки таблеток в унитаз, спрятала альбом и пошла за Таней в садик. А газовщики так и не пришли.
С тех пор прошло больше двадцати лет. Это очень, очень много дней и очень много ночей. И все их Шура прожила. Было всякое, и плохое и хорошее, и веселое и грустное, и такое, чего, казалось, уж точно не будет. Дверь не открылась.
Юра ушел, вернулся к родителям на старости лет. Уехал с чемоданом и портфелем, ничего не стал делить. Нина подбросила дров в свою топку. Она была каким-то непостижимым образом уверена, что Юра виноват в Петенькиной болезни. «Знает кошка, чье мясо съела! Чует вину, но совесть осталась, видать, а то другой бы еще квартиру затеял менять! Тебе только этого не хватало!» Шура сопротивляться этому бреду не могла, она просто перекладывала телефонную трубку на плечо и немножко дремала. Так у нее с того памятного таблеточного дня осталась привычка, и на Нинкины телефонные разговоры просто слипались глаза.
Как было жить вместе после всего? Он любил, она любила. Уйти было тяжело невыносимо, а остаться невозможно. Просто не было сил смотреть друг на друга. Это он нес, счастливый, Петеньку из роддома. Это он же спросил: «Шура?!» – и руки у него дрожали, как у алкаша. Это он раскладывал салат на поминках, он тряс ее и кричал, что могут быть дети еще, здоровые дети. Конечно, она его отпустила. Легла к стене, отвернулась и согнула коленки к животу. Это уже для нее было не горе. Юра живой, здоровый, вон – звонил только что, спрашивал, как дела. А на Нинкины бредни внимания можно не обращать, это всего лишь бредни.
Шура заново открыла для себя Таню, со всеми ее бантиками, клычками и веснушками. Водила на танцы, целовала в теплую макушку на ночь, помогала с прописями. Юра забирал ее иногда на все выходные к той бабушке, тогда было непонятно, чем заняться. Потом появилась у него Марина, стал реже забирать, а потом уж Таня ездила сама, когда хотела, договаривалась по телефону. Там была новая дочка Маечка, собака Пинч, настоящий деревенский дом в ста километрах от города, с русской печью и самоваром. Другая жизнь, следующая. Шура эту новую Юрину жизнь никогда не видела, хотя поневоле была в курсе событий – добрые люди всегда находились, докладывали. Муж, хоть и бывший, был человек в Шуриной жизни единственный, настоящий и родной. Все у него происходящее она воспринимала с позиции скорее материнской, без оттенка ревности. Вот женился, хорошо, молодец. Будет не один. Женщина, говорят, добрая, красивая и молодая. Тем более… Дочь родилась. Здоровая девочка – очень хорошо. Майя – красивое имя. Танечка с ней гуляет, играет, дружит. Пусть, там ей хорошо, весело.
