– Проходите, – говорит мне новый приятель, и мы с Мари проходим по коридору до главной комнаты. В ней самодельная барная стойка, раскиданные по полу подушки и рояль около окна. Огромные потолки, как и во всех домах на Невском. Мы на Большой Конюшенной, всем заправляет Крузенштерн.
С Марией здоровается каждый, на меня смотрят и протягивают руки, чтобы познакомиться. Бесстрастно соприкасаюсь ладонями и тут же отворачиваюсь. Наконец все устаканивается и программа начинается.
Поэт с рябью на щеках и прямыми черными волосами читает стихи. Другой, с длинными седыми кудрями, сидит в углу и зыркает на все проницательными синими, как васильки, глазами – два кусочка ясного неба, ввинченные в морщинистое лицо. Собираются люди с красными волосами и самодельными украшениями, мужчины с бутылками пива и гитарами.
Они так отличаются от того, что я видел до этого! Все индивидуальны, все по-своему уже съехали с катушек. Каждый думает, что уникален.
В паузе толкаю Мари локтем и пытаюсь узнать, тут ли та девушка, с которой я разговаривал про племя маиси. Называю ей имя и псевдоним. Лицо моей спутницы непроницаемо – камень. Я не знаю, что именно она чувствует, когда говорит:
– Да, я вроде видела ее где-то тут.
– Я на минуту, – говорю я и отхожу. Взгляд зацепился за одного человека.
– А девушка, которая пару недель назад читала стихи – она тут? – спрашиваю я у бородача, который утащил ее тогда. Пять минут назад он, изрядно пьяный, танцевал на сцене и орал во всю глотку: «Женщины – мировое зло! Решительно все!»
Сейчас он лежит мордой на стойке и разлепляет глаза, чтобы увидеть, кто с ним разговаривает. Слипшиеся губы раскрываются и произносят:
– Да, но она, кажется, ушла из всего этого.
– Почему? – с недоумением спрашиваю я.
– Другого поля ягода. Ей надоело.
Похоже, мы не увидимся сегодня. Жаль, я надеялся, что она будет тут.
– Пойдем на «Пьяную аллею»? Будем песни горланить? – воодушевляется этот тип. – Она там и живет. Недалеко.
Я знаю, где она живет. После того, как Кира съехала, она вернулась на Васильевский остров. Когда мы жили вместе, все то время, что она не писала книгу, Кира куда-то сбегала. По ее словам, это были поэтические вечера. Возможно, сегодня стоит попытать удачу и увидеть ее.
Мы отправляемся на «Пьяную аллею» распевать песни. По дороге встречаются бомжи. Их трудно отличить от тех, кто идет рядом со мной. От выпивших людей всегда пахнет одинаково, и вовсе не важно, что на них надето: костюмы для выступлений или же обрывки заляпанных блевотиной тканей.
Доходим до «Пьяной аллеи», что около метро. С нами другие поэты и гитара.
– Давай, друг, – говорит мне бородач. – Петь умеешь?
– Умею, – говорю без колебаний. – Когда я жил…
– Ну так вперед! Мы же не зря сюда пришли.
– Есть какая-то определенная цель?
– Пой, – хлопает он меня по плечу и куда-то смотрит.
Из горла вырывается песня. Какой-то знакомый с детства мотив, и происходит нечто. Поэт застывает и, прислонив бутылку ко рту, опрокидывает голову назад. Затем выпрямляется и смотрит в одну точку, будто там есть кто-то, кто знаком ему. По бороде течет пиво. В глазах грусть.
Не останавливая песни, прослеживаю взглядом, что же так его зацепило. То же самое чувство горечи и досады на судьбу пронзает и меня.
Напротив нас, на летней террасе в «Coffeshop», сидит Кира и улыбается какому-то парню. Щурю глаза и присматриваюсь. Там же Макс! Восседает, как король, и доверительно похлопывает мою Киру по руке. Женщины ведутся на подобную сентиментальную чушь, особенно если они в отчаянии.
– Эта стерва ушла от меня, – говорит поэт. – И месяца не повстречались.
Но я не слушаю его.
Я вижу, как Макс наклоняется и что-то шепчет Кире на ухо, а она заливается смехом и тянется к стакану с коктейлем. Еще минуту назад я видел в ее глазах печаль, а сейчас она уже заливается смехом, и щеки ее покрыты густым румянцем. Вот ублюдок!
Подступает ярость, но нельзя идти туда. Нужно придумать что-то другое. Я прошу парня с гитарой наиграть одну мелодию и начинаю петь. На минуту она закрывает глаза – я выбрал одну из ее любимых песен и определенно попал в нужную точку. Лицо Киры преображается: в нем блаженство, в нем радость и грусть, в нем любовь. Элегантно и вместе с тем быстро она поворачивает голову и видит меня, будто скинувшего десяток лет.
Ее рот приоткрывается от изумления. Похоже, она не верит и сильно сомневается. На улице темно, мое лицо в тени, свет фонаря рассеивается и окутывает меня мягким светом.
Я обрываю песню на полуслове. Кира все еще вглядывается в нашу компанию. Возможно, ей кажется, что она ошиблась.
Струны гитары пляшут под пальцами Эрнеста, он уже начал играть что-то пьяное и веселое.
По задумчивому лицу Киры видно, что этот вечер для Макса испорчен. Какое-то время он еще делает попытки ее развеселить, но каждый раз наталкивается на неприступную стену молчания. Девушка смотрит сквозь него на улицу, где стою я и покорно жду, что будет дальше. Больше всего мне хочется, чтобы она спустилась и обняла меня, сказала ласковые слова и пригласила к себе. Я бы сам мог увести ее куда угодно, если бы в этот вечер она не ушла в ночь с моим лучшим другом. Его ручища на ее талии, Кира безразлично сжимает огромный букет пухлых алых роз и стучит каблуками по мостовой. Ее шаги еще несколько дней звучат эхом в моей бестолковой голове.
Мой вечер заканчивается посиделками в баре «СПБ». Под конец мы ловим машины с нечистью (как мы их называем) и, сунув пару соток, едем к кому-то на квартиру.
Грибы – удивительный растительный наркотик.
Очередная поэтесса сидит у меня всю ночь на коленях, хохочет и весело чокается виски; другая подходит, негромко шепчет на ухо приятные и неприличные слова. Я не думаю ни о чем, но все же мы оказываемся у одной из них дома – втроем. Возможно, одна из них все же Мари, но я не уверен.
Сегодняшним утром я чувствую себя по-детски беспомощным. Просыпаюсь и понимаю, что тапки мне сильно большие. Семилетний мальчик, который не понимает, что это за женские тела на кровати. Почему чья-то рука у него в штанах? В шкафу есть какие-то детские вещи. В них мальчик и уходит, бесшумно затворив за собой дверь.
Сижу в кафе на Васильевском острове и наслаждаюсь воздушным мороженым. Зачерпываю ложкой фиолетовые и розовые шарики. Они тают во рту и делают меня счастливым. Беззаботное детство с его простыми радостями.
Я пришел сюда не просто так, мне известно, что Кира завтракает в этом месте почти каждое утро. Когда мы были вместе, она редко готовила, прикрываясь, как щитом, тем, что это отнимает много времени, хотя, как мне казалось, этого ресурса у нее было в избытке.
Беззаботно и радостно на душе. Дети лишены груза понимания глобальных проблем и проблем в принципе. Они естественны и потому совершенны.
Смотря на произведение искусства, они видят целое. В отличие от взрослых, которые всматриваются в детали, охваченные страстным желанием понять и разобрать все до мелочей: нам недостаточно идеального по эффекту стихотворения, нужно разложить его на стопы и строки, найти рифмы и скрытый смысл… Дети рисуют, потому что рисуют. Не для строгих галерей искусств и кричащих выставок. Они не охвачены пламенем тщеславного самовыражения, им просто незачем притворяться, и потому они ведут себя так, как им хочется.
Наконец та, кого я ждал, заходит. Красивая девушка с рыжими волосами. Ощупываю ее с ног до головы зелеными глазами, как картину, и только потом узнаю. Передо мной совершенство.
В течение следующих пятнадцати минут смотрю неотрывно. Она чувствует мой взгляд. Сначала отворачивается, а потом, как завороженная, смотрит в ответ. Кира любит детей и хочет своих, я это знаю, и этим я не могу не воспользоваться.
Наконец, преодолев стеснение, она указывает взглядом на стул, и я радостно бегу.
– Что ты тут делаешь? Может, потерялся? – неуверенно спрашивает девушка, наблюдая за моей нетерпеливой улыбкой. – Ты тут уже давно один сидишь. И это странно.
Я понимаю, что в этом теле могу делать и говорить что угодно.
– Мне грустно, – отвечаю я, лицо и правда делается грустным.
– Почему? – участливо интересуется она.
– Я люблю одну девочку, но она не обращает на меня внимания, я хотел сделать ей предложение, но она ушла.
Тень пробегает по лицу этой красивой девушки. Показывается на секунду и скрывается за волосами. Она вновь овладевает собой.
Если ты ничего не можешь сделать, плачь. Просто плачь, и люди отвернутся.
– Я не потерялся, потому что сирота, – продолжаю я давить на жалость. – Убежал, потому что там слишком ужасно. У меня была хорошая семья, но все погибли в один день, и меня отправили в приют. Я несчастен…
Ее глаза наполняются слезами.
Я продолжаю:
– Поэтому я сбежал из этого плохого места и долго гулял. Потом захотел спрятаться и пришел сюда, попросил мороженого. А что вы тут делаете?
