Ознакомительная версия.
Рыбкин надел казакин и направился к двери.
Хлопнула дверь, щелкнул замок. Браслет ждал. Рыбкин ушел и не возвращался.
Первый раз за все это время Рыбкин ушел надолго из конюшни, не вычистив Браслета, с пустыми руками. И первый раз сегодня Браслет не получил ни зернышка овса. Не дождавшись овса, Браслет принялся за сено. Труха показалась ему необыкновенно вкусной, но она быстро исчезла, а голод не уменьшился.
Браслет вышел в коридор и обошел все денники, подбирая завалявшиеся кое-где сухие травинки, Рыбкин все не возвращался. Браслета мучили голод и скука. Без толку бродил он по огромной конюшне и остановился у открытого ларя. Наклонив голову, он обнюхал дно, прикрытое рогожей. Сухая соломина больно кольнула его в нос. Браслет фыркнул, схватил соломину зубами и разжевал ее.
Неожиданно он сделал необычайное открытие.
У соломы был довольно приятный вкус. Тогда, отбросив рогожу, он набрал полный рот прелой соломы и стал жадно ее жевать. Ему было необыкновенно приятно двигать челюстями.
В желудке прекратилась воркотня, и стало теплее. Скоро ларь был очищен до последней соломины.
Только поздно вечером послышались знакомые шаги. Скрипнула дверь, и вошел Рыбкин.
Браслет шарахнулся от него, как от чужого. Вместо роскошного, до пят, казакина на Рыбкине был надет куцый рыжий полушубок. Из прорех под мышками торчала буро-грязная овчина.
Старик сбросил на землю тяжелый мешок, и Браслет мгновенно забыл о полушубке. Он по звуку безошибочно определил, что в мешке овес, и радостно, громко заржал. Рыбкин улыбнулся и насыпал полную кормушку овса. Потом снова ушел из конюшни.
Теперь Браслет даже не заметил его ухода. Он наслаждался овсом. Скоро Рыбкин вернулся со связкой сена за плечами.
Браслет давно не был так сыт и доволен, как в эту ночь. Он сладко дремал, переваривая корм. Крысы больше не появлялись, но покой его нарушал Рыбкин.
Всю ночь он ворочался, кряхтел и вздыхал в своем пустом ларе. Утром Браслет опять получил вволю овса и сена. Старик долго его чистил и убирал, как будто хотел отдать долг за вчерашнее. Он ласкал и гладил Браслета, но за все утро не произнес ни слова.
Кончив уборку, Рыбкин натянул на себя рыжий полушубок и ушел из конюшни. Вернулся он только к вечеру.
Засыпав корм, старик остался в деннике и долго не отрываясь глядел на Браслета. Потом, не дожидаясь темноты, в первый раз после перерыва запряг его в качалку и долго проезжал по двору шагом.
В конюшне Рыбкин достал откуда-то толстый огарок и зажег фонарь.
Еще раз тщательно вычистив Браслета, он заплел ему гриву и хвост на множество мелких косичек и вычистил щеткой копыта.
В фонаре горела свеча. В кормушке лежал несъеденный овес. Браслет дремал. В деннике, на табурете, прижавшись к углу, сидел не шевелясь Рыбкин. Давно перевалило за полночь. Старик не ложился. Он сидел в своем рваном полушубке не двигаясь, словно окаменел, только чуть-чуть шевелились усы.
Браслет несколько раз тыкал старика носом. Рыбкин медленно, с усилием поднимал руку и дотрагивался до носа лошади. Пальцы у него были холодные, и Браслет недовольно фыркал и отворачивался.
Догорела и погасла свеча. В окна конюшни лениво пробивался холодный, зимний рассвет. Рыбкин поднялся и, шаркая валенками, принес Браслету воду. Напоив лошадь, он одеревеневшими, негнущимися пальцами с трудом расплел косички.
Браслет разом стал очень наряден. Его густые, мягкие грива и хвост сделались еще гуще, пушистее и завились локонами.
Почистив и накормив лошадь, старик опять замер на прежнем месте, не сводя с Браслета глаз.
За двое суток старик не произнес ни одного слова.
Рано утром кто-то громко застучал в дверь конюшни.
Рыбкин вздрогнул и остался сидеть.
– Эй, старик, вставай! Будет спать!
Рыбкин поднялся и, двигаясь как автомат, снял со стены роскошную выводную уздечку. Эту уздечку на Браслета надевали только тогда, когда выводили его к трибуне в день розыгрыша больших призов.
В дверь опять застучали.
Рыбкин взял повод и повел Браслета к выходу.
На пороге стоял высокий человек, почти мальчик. Заячья шапка с ушами закрывала половину правильного, красивого лица. Клок черных волос лихо выглядывал из-под шапки.
– Ну, дедко, показывай своего одра, – весело сказал гость.
Рыбкин вывел Браслета во двор.
Браслет шел, красуясь и приплясывая, как на выводке.
У гостя широко открылись глаза. Он обежал несколько раз вокруг лошади и почесал за ухом.
– С виду товар – ничего не скажешь… Ну, а порча у него в чем?
– Нет у него порчи, – первый раз открыл рот Рыбкин.
– Не мути, дедко. Кто же такую лошадь даром отдаст, если она без порчи? Тебя в деревне за нее с ног до головы оденут и до смерти кормить будут.
– Порчи у него нет. А жеребец не мой. Берег я его для бега. Или на конный завод думал сохранить. Кровь у него знаменитая и порода редкая. Чужого коня продавать не буду. Бери даром и храни. Корм у меня вышел… Видишь, отощал он, – монотонно объяснил Рыбкин.
– У нас кормят хорошо, не беспокойся, – сказал гость.
– Знаю, потому и пришел к вам, – ответил Рыбкин. – Ну, трогай. – И он передал гостю повод.
– Спасибо тебе, дедко, от рабоче-крестьянской власти. Лошади нам теперь очень нужны, – сказал гость с чувством.
– Ладно, ладно, трогай, не прохлаждайся, – сердясь, торопил Рыбкин.
Гость взял повод и повел Браслета к выходу. Ворота еще с вечера были отперты и грозное предупреждение коменданта снято.
Уже на улице их догнал запыхавшийся Рыбкин.
– Подожди! – крикнул он.
Гость остановил Браслета. Рыбкин опустил руку в глубокий карман брюк и извлек на свет сверток.
В большой газетный лист был завернут крохотный кусочек черного хлеба – дневной паек Рыбкина.
Старик сунул хлеб Браслету и пошел назад, не оглядываясь. Гость тронул повод. Браслет торопливо проглотил хлеб.
Через несколько шагов Браслет оглянулся.
В просвете широко открытых ворот, как в огромной раме, стоял маленький человек. Он стоял не шевелясь и опустив руки. Усы неподвижно свесились книзу, как крылья замерзшего на лету воробья. На кончиках крыльев застыло по крупной ледяной горошине.
Браслет тихонько заржал. Гость потянул за повод, и, тряхнув головой, жеребец послушно пошел за ним следом.
Новый хозяин Браслета носил длинное и пышное имя – Автогужтранс.
Браслета поставили в огромную конюшню на полсотни денников. В тот же день его перековали на толстые городские подковы. Кузнец с издевкой вертел в руках и гнул старые беговые подковы – тонкие металлические пластинки с желобом внутри. Новые подковы первое время лишним грузом висели на ногах, но скоро Браслет к ним привык.
К вечеру в конюшню стали возвращаться лошади.
Браслет четыре месяца не видел ни одной лошади. Близость их его волновала и радовала. Он громко ржал и, задрав голову, гоголем ходил по деннику.
Лошади не обращали на Браслета внимания. Они набрасывались на корм, потягивали и расправляли уставшие за день мускулы.
Жильцом соседнего денника оказался огромный бурый брабансон Митька, гордость всей конюшни.
Это был толстый жеребец на коротких ногах, с толстой шеей и маленькими, злыми глазами на мясистой голове.
Жеребцы сразу же захотели познакомиться. Уткнув головы в решетку, они долго обнюхивали друг друга и с храпом втягивали воздух. Потом одновременно прижали к затылку уши и, оглушительно взвизгнув, изо всей силы заколотили копытами по перегородкам.
Война была объявлена.
Наутро заведующий Палкин, он же вчерашний гость Рыбкина, и другой, маленький, кривой на один глаз, вывели Браслета из денника и надели на него рабочую сбрую. Браслет попробовал было стать на дыбы. Но ему пригрозили кнутом, и он покорился. Только в глазах его загорелись холодные зеленые огоньки.
Больше всего остального его раздражал хомут. Хомут лег на плечи свинцовым грузом, он мешал двигаться плечам и гнул книзу гордую шею.
Будь здесь Сенька или Рыбкин, они, наверное, посоветовали бы дать жеребцу привыкнуть к новой сбруе и пока не торопиться впрягать его.
Браслет стоял спокойно, только кожа подергивалась мелкой дрожью, как от озноба, да уши ни минуты не стояли на месте.
Кривой Федька набросил на него седелку и принялся затягивать ремень. Вдруг он поднял голову и удивленно посмотрел на Браслета.
– Ты что? – спросил Палкин.
– Жеребенок вроде с секретцем получается. Подпруга не сходится. Разрази меня на месте.
– А ты говорил, жидковат для ломовой качки, – упрекнул Палкин.
– Погоди, рано хвастаться, – остановил Федька.
Принесли новую седелку. И Федька, уже забыв недавнее сомнение, тыкал в бок Браслета пальцем и кричал:
– Гляди, гляди, на одну только дырочку меньше, чем у Митьки! Разрази меня на месте.
Браслета запрягли в тяжелые ломовые сани.
Федька тронул вожжи. Жеребец рванул вперед и разом остановился. Хомут и оглобли сползли к ушам. Браслет закинулся, танцевал на месте и не хотел идти. Федька больно стегнул его ремнем под живот. Тогда он как ошпаренный вылетел на улицу.
Ознакомительная версия.
