– Мысли тревогинские – есть отблеск тайной действительности. Той, которую я себе и вообразить боюсь, – жаловался вслух Володя, – но теперь я с этой тягой к уловлению тайных отблесков не расстанусь. Хватит того, что предки мои влечение к ним утратили!
Володя резко сминал куски пластилина в один ком, потом руки-ноги бережно разъединял и продолжал удивляться собственным мыслям.
– Жалко, скворца нет! Он бы своими повторялками куда надо направил. Потому как сбился я. А сбился – возник вопрос: что ж это, русский без малоросса теперь и шагу ступить не может?
– Получается, что так, – отвечал за Володю пластилиновый Тревогин.
– Но ведь малороссияне, теперешние украинцы, они разные бывают?
– Еще какие разные. – Пластилиновый Тревогин резко, как в обморок, случившийся от помрачения ума, падал в коробочку.
Однако, вмиг Володей подхваченный, снова вставал на ноги, вел свое:
– Ты, Человеев, всем этим украм, всем этим лемкам и бойкам, которые когда-то породнились с оттесненными в Карпаты германцами, не верь!
– Я и не верю, – смущался Володя, – правда, выхвалял дней пять назад в корчме «Тарас Бульба» один усач вольности украинские…
Но вот про то, как, дивясь самому себе, соглашался он с обходительным жителем Коломыи, который говорил со швабским акцентом и превозносил новые украинские вольности до небес, Володя не сказал ни слова.
– Ты не германским верховинцам, ты слобожанам и запорожцам, а также тем, кто южнее их, верь! И не смей думать: раз Тревога на скорую руку тобой вылеплен, так он никуда не годен, – возмущался Ванька, – я тебе и пластилиновый сгожусь. Уж точно помехой не стану, лучше, ярче тебя сделаю. А ты как образ мой из пластилина до последнего ноготка вылепишь – повтори его из сахара! Крупную сахарную голову найди и фигурку мою выточи. А потом фигурку схрумкай! И не запивай ничем. Сразу в инобытие впадешь, воздушным и прозрачным станешь. Бедней станешь, а свободней!
– Какое там инобытие! Сахарную голову схрумкаю – гипергликемия случится… И про бедность со свободой ты чушь городишь! – серчал Человеев. – Смотри, какая Россия богатая. И сам я тоже не бедный.
– Кто ж спорит, Россия богатая, Россия широкая. Но что-то ею словно бы утеряно! Ширь есть, сила есть, даже ум наблюдается. Только вот усредниловки много. И грубиянства. Великая и страшная теперь Россия!
– Великая – да. А страх украи́н – проще говоря, окраин, – он скоро кончится. Страх ведь всегда сменяется надеждой. Правда, некоторые одним только страхом и живут, его одного и жаждут… Но ты мне подозрителен становишься. Как человек наших дней говоришь. Я не дознаватель, но ты ведь помер давно, Тревогин!
– Тело умерло, дух жив. Ты вот что пойми: дух тревогинский, он сильно дополняет дух человеевский! Дух мой в тебя влетел, с твоим духом сроднился, и растет, и крепнет. И хорошо этому духу в тебе! Только два бугорка неприятных у тебя внутри наблюдаются: гроболепие и раболюбие.
– Врешь! Именно дух нераболепия уже три столетия во мне бушует!
– Ты не расслышал: я про гроболепие и раболюбие говорил. Но все одно: если б не укокошил русский человек немилосердием и покорностью всему чужеземному часть собственной души, подобно тому, как укокошил императора Павла его сын, – стал бы крепче, радостней!
– Выдумщик ты, Тревогин.
– А ничуть. И потому возьмусь-ка я тебя в Офирскую землю доставить. – Ванька внезапно, как та изнервленная или утратившая тонус шейных мышц ночная птица, закинул голову вверх.
– Уничтожить меня в этой земле собрался?
– Думай как знаешь.
– Как же ты меня в Офир доставишь, когда весу в тебе тридцать грамм?
– Сила незримого – мощней силы зримого. Власть сокрытого – могущественней власти явленного! Я тебя в походе в призрачном состоянии сопровождать буду, надо – в спину подтолкну, надо – под зад коленом наподдам.
– Ага. Загонишь меня за Можай, а сам сахарком малоросским истаешь.
– Чем препираться, лучше найди скворца. Слишком долго он в расселине обретался. И только на день-другой в Офирское царство слетал. Я истаю – скворец останется. Триста раз, что надо повторит. Птица священная, врать не станет. Шешковский Степан Иванович за скворца этого теперь всю свою Тайную экспедицию отдал бы!
– Шешковского, поди, давно и косточки истлели…
– Так-то оно так, а только дух Шешковского у вас и поныне обретается. Ты листки из моего дела внимательно читал?
– Листки серьезные.
– Серьезные, да не во всем. Я и приврать, и пошутковать был мастер. Карикатуры на сановников малевал, пасквили сочинял, бывало. Я шутник, но не остолоп! Ты думаешь, я по-настоящему выложил, где земля Офир простирается? Сказал первое попавшееся – про остров Борнео, про Голкондское, да про Иоаннийское царство, все и поверили. И матушка-государыня, и докучные французы, что в башне Базиньер держали… Один Степан Иванович не поверил. Шешковский – не куль с мякиной! Понял: Офирское царство не там, где я его в записках обозначил. А там, где оно и возникло: во мне самом! Шешковский – катюга, палач, но голова у него хорошо ворочала. Других истязал – сам умнел. И дело вершил нужное…
– Это ты про что?
– А это я про пытки. Не каждый человек сам себя с пристрастием пытать станет. Вот Шешковский и помогал многим спросить с себя как следует. Без нешуточного спросу – пути настоящего нет!
– Изуверство, средневековье.
– Согласен. А только разнежился в комфортах человек. И тогда был разнежен, а сейчас – подавно. Себе потакает. С себя не спрашивает. Скоро весь мир изведет под корень. И при этом будет приговаривать: «Все хорошо, все путем! Какой я есть – такой хорош, не сметь меня улучшать!»
– Как же нам с тобой теперь существовать, Тревога? Без тебя скучно, с тобой страшновато…
– А как я и сказал: рядом, по принципу дополнительности характеров. Они, наши характеры, русский и малоросский, и порознь – не обсевки в поле! А сложить вместе – горы перевернут.
– Ты, Тревога, из неустройств моих выскочил. Птица любимая пропала. Дзета – до бескрайности утомила. Вот ты и явился их заменить. Как теперь говорят: восполнить и компенсировать. Я чего-то не догоняю – вот ты мозгом моим мне и послан. Чтоб не повесничал, не колобродил!
– А колобродь ты себе на здоровье! Колоброды нас, прожектеров, ох как понимают. Не то что чинодралы всякие. Не будь русского колобродства, я б из Европ в Россию ни за какие коврижки не вернулся.
– Тебя насильно в Питер вывезли! В Петропавловке и в смирительном доме держали, потом в Тобольск запроторили!
– Не пожелай я того сам – не привезли б. Я, может, хотел мученья претерпеть, чтоб дух укрепить, и укрепленным духом к тебе как к человеку, а не как к собаке, явиться. Мне в юности на псарне, зарывшись в солому, спать доводилось. Собак человечьих – нюхом чую. И тебя нюхом вынюхал: ты не собака, Человеев!
– Что-то ты подозрительно в пользу России заговорил.
– Так ведь Россия любого, кто в ней достаточно пожил, на свою сторону перетянет. Так было и так всегда будет.
– Найду-ка я лучше скворца, с ним поговорю. Скворец – он живой, сегодняшний. Не то что ты: пердеж и плесень! Да еще, наверное, провокатор, на современных укров втихаря работаешь…
– Зря себя заводишь. А скворец – он и впрямь живой, теперешний. Но ведь скворец мною выучен. Может, и не этот самый, а другой, который научил третьего, третий – четвертого, четвертый – пятого. Так линия говорящих скворцов до вас без всяких проводов и дотянулась. Ты другое смекни: скворец обучен как надо. Ни историческое прошлое, ни историческое будущее, как это у них и у вас повсеместно принято, не перевирает!
– История – Бог с ней. Характеры меня волнуют! В первую голову твой и мой. Из чисто русского и чисто украинского сделались они разноперыми, пестрят вкрапленьями. Я не против чужого, когда оно усваивается как родное. А тут… Англосаксонские камни в печени. Геморрой швабский сам знаешь где. Польская шелуха все губы порвала. C чужим-то как?
– Чужое – оно и правда лишнее. Так ты – прочисти характер. Только бережно. Все чужое подряд не выкидывай. От него, попутно замечу, полные кладовые прибытка.
– Ты сам, Тревога, в конечном счете, чего хочешь?
– Новых вольностей имперских!
– Ну, учудил…
– Сам час назад про них думал, сам теперь отказываешься.
– Я думал про вольности царские. Про то, что – всяк сам себе царь. Думал, кстати, про себя, не вслух. Ну а помыслы, сам знаешь, к делу не пришьешь.
– На безмене вечности внутренние помыслы – весомей высказанного будут. А новые имперские вольности, они Россию еще ждут впереди!
– А Украйну?
– Этого не знаю. При мне там все по-другому было.
– Зато я знаю! Там думают: империя и вольность – несовместимы! А я думаю – империя и царство противоположны!
– Все это тонкости. Лишние они сегодня…
– Ну, ты же сам если не умом, то на слух должен чувствовать: одно дело царь между царями! Другое – император, то есть – повелевающий всеми.
