– Оставайся! У нас в людях недобор. Где твои вещи?
Я машинально ответил:
– Украли.
Она засмеялась. И я засмеялся.
Оксана продолжила расспрос:
– А в Чернигове у тебя кто остался? Успел жениться?
– Неженатый и детей нет.
– У нас женишься. Девчат хоть на хлеб намазывай и ложкой ешь. А вдов еще больше. И молодые, и всякие. Если Янкеля дома не найдем, поселишься у меня. Погуляешь, подумаешь… Может, останешься. Какая у тебя специальность?
– Парикмахер. Дамский мастер.
Оксана остановилась и новыми глазами посмотрела в мою сторону:
– Парикмахер? Правда? Недаром Рувим тебя учил ножницами махать. Дал путевку в жизнь. И хороший ты парикмахер?
– Хороший. Зарабатываю – и на хлеб хватает, и на масло, и на сахар.
– У нас мастер плохой. И не мастер, а так… По знакомству. Ленивый. Лишний раз ножницами постараться боится. До войны, помнишь, Давид Плискер орудовал. Ну, ты маленький был. А я знаю на себе. Теперь – одно расстройство. Только и название на старом месте. Как до революции, под горшок стрижемся. Мы ж молодые, нам хочется и того, и сего. Ты ж понимаешь… А тут горшок предлагается к услугам…
Я не слушал Оксану. Слушал, как поют птички, как шумят сады, как скрипят подводы и с них тихонько падает трава. Она без звука падает, а я чую.
Пришли к Янкелеву дому. Оказалось, тот же, что и до войны. Только подправленный. Небольшой, но добротный. Была большая семья. И дети, и старики, и всё. А теперь стоит закрытый. И ставни закрытые.
– Цегельник не женился?
– Нет. Шлендрает по селам, стучит молотками. Теперь работы много. И для дома, и для всего. Сапку хорошую найти – нельзя. А Янкель же ж серьезный мастер. Дошел до того, что в кожаном фартуке и спать лягает. Черт хромой… Прости, господи. Сейчас есть надежда, что через недельку явится домой. Сидит один. К нему ходят в основном разговоры разговаривать. А он гонит от себя. Наши говорят, от него дымом и огнем полыхает. Сам аж раскаленный. Не успокоится никак. Всё ему не устраивает. А что? Сам не объясняет. Не понимает потому что. Музыченко должность Янкелю предлагал хорошую. Отказался. Его воля. А вообще ничего, здоровый… Не молодой, а ничего…
Я посчитал, Янкелю получилось еще до пятидесяти. Возразил Оксане насчет возраста, что, конечно, годы большие, но пока не безвозвратные.
– Ой, Нишка! У него в голове одни годы, на сердце другие, на душе третие. Ну, пойдем ко мне?
И глянула на меня с подмигом.
– Ты ж в отпуске! А в отпуске надо отдыхать и радоваться. Покормлю тебя, спать уложу. На часок на работу сбегаю, покручусь. Вечером в кино пойдем.
Я молчал. Оксана вдруг переменила настроение.
Сердито махнула рукой:
– Дурной ты, Нишка! Другой бы не думал. А ты думаешь. Будто умеешь. Надоест думать – знаешь, где меня найти. Сейчас незнакомого за ради бога никто не накормит, спать не пустит. Не война. Мирное время. Имей в виду!
И пошла.
Я ей вслед смотрел, пока она не свернула за угол.
От Янкеля до моей бывшей улицы имени Фрунзе далековато. Но раз я пришел тут жить, свидания со старыми знакомыми не миновать. И я поплелся.
В нашем родительском доме жили чужие люди. Их лично я не видел на тот момент, но видел чужие занавески, другую краску на заборчике, другие цветы. Мама любила мальвы, кроме мальв, на дворе ничего не росло. Новая хозяйка развела на свой вкус. Мальвы только по краям, возле заборчика, лицом на улицу, дальше кусты пионов, астры, жасмин. Плотно, стеночкой. Мама делала простор. Теперь простора не было.
Хата Винниченки выглядела свежепобеленной. На крыше, как и раньше, – всякий хлам, чтоб не сдувало солому. Тын хороший, тоже сделан недавно, не выцветший, не перемерзший-перемоченный дождями и снегом, а как живой. Такой тын мог в Остре плести только сам старший Винниченко. Дмитро Иванович. А до него – Винниченко Иван Матвиевич, его батько. Все знали. И я знал. Теперь стукнуло на ум.
Глаза мои разглядывали тын с глечиками и макитрами, а сердце стучало.
Наконец я подал голос:
– Хозяева! Вы дома?
Никто не отозвался. Я зашел на двор. Сарай закрыт. Скотины никакой не слышно, не видно.
Постучал в двери. Толкнул, открыл.
– Есть кто живой?
– Хто там?
Голос слабый. Но я узнал Дмитра Ивановича. Он лежал на печи под кожухом. Только нос наружу.
Не глядя на меня, пробормотал:
– Сидай. Никого нэма. Я одын. Хворию. Ты хто?
Я молчу.
Он опять:
– Ты хто? Кажи, бо я голову повэрнуты нэ можу. Шия болыть. Усэ болыть. Хто?
– Я Нисл Зайденбанд. Вашего Гриши товарищ. Помните?
– А-а-а-а… Нишка… Ага. А Грыша у армии. У армии, кажу, Грыша. А Мотря моя помэрла. Помэрла Мотря моя. Нэ побачить вже сыночка свого Грышу. Очи выплакала. И помэрла. Шо ты мовчиш, Нишка? Ты тут?
– Тут. Вы доктора звали?
– Ай… Тии дохторы… Нэма у нас дохторив. Фэршал. Прыходыв, посыдив. Говорыть: у больныцю. Може, у сам Чернигив. Чи куды ще. А ты, Нишка, допоможи мэни. Дай якусь судыну. А то я на пич ссу и ссу. Так хоч по-людськы поссаты пэрэд смэртю.
Я взял грязную миску со стола. От растерянности ничего другого не бросилось в глаза.
Винниченко справил дело как смог.
– От спасыби тоби, Нишка… А шо то за имья – Нишка? Ты хто? Ты тутошний хиба?
Я стоял с миской, отвечать неудобно. И я ничего не ответил.
Ушел.
У ближайшего колодца долго мыл руки.
Там на меня обратили внимание.
Я посмотрел взаимно: несколько женщин перешептывались между собой и указывали глазами друг дружке на меня. Женщин я узнал с первого мига. Постарели, конечно. Но до войны в Остре считались лучшими красавицами среднего возраста. Все трое крепко дружили, не разлей вода. А перед самой войной громогласно рассорились.
Та история была мне раскрыта из разговоров мамы с отцом. Мама прямо намекала, что на квартире у Хиври стоял один специалист по сельхозтехнике из Киева, заявленный как холостяк. Поэтому Хивря находилась в особом почете у пересидевших девок. Они одна перед одной задабривали Хиврю, чтоб посватала именно ее. Хивря всем обещала, и всем – в первую очередь. А этот моторизованный мужчина сильно заглядывался на мою маму. И она смеялась и веселилась перед папой, что может и попасться на удочку киевлянина. И что папе тогда делать со своей одинокой жизнью, да еще и с сыном?
Так как веселились мои родители нечасто, у меня в памяти хорошо отложились эти отголоски.
И вот они стоят, руки в боки.
И меня в глаза обсуждают:
– Чи нэ Зайденбандов Нисл?
Я к ним навстречу развел руки и говорю:
– Что, не узнаете меня? А я вас сразу узнал. И вас, Вера Кузьмовна, и вас, Харытя Потаповна, и вас, Одарка Ивановна! Правильно вы сомневаетесь – я Нисл Зайденбанд собственной персоной. Здравствуйте вам! Доброго здоровьячка!
Женщины подошли ближе, по очереди меня обняли. Пустили для порядка слезу.
Наперебой заговорили:
– А батько твий тут був. Страшенный!
– Ты звидкиля? Надовго? Житы тут будэш?
– У своий хати був? Выганяты новых хазяив будэш чи як?
– Гласкер выгнав, як повэрнувся, а Мулявськый нэ гнав. Там таки, шо их нэ выженэш.
– Нэ наши, нэ остэрськи, з Глобына их сюды занэсло бисовым витром. Воны його выштовхалы. А вин поранэный. Дак кудысь подився. Нихто нэ бачив.
Я кивал в знак внимания, а сам думал, пригласят они меня покушать или не пригласят.
Намекнул:
– Я только что с дороги. Устал. Погулял тут немножко. Хотел к Янкелю Цегельнику присоседиться, а его нет дома. Не знаете, когда явится?
Женщины переглянулись.
И одним голосом отвечают. Но шепотом:
– Янкель загуляв. Ой, загуляв. Издыть до удовы аж на Рыков. А як поидэ, дак на килька днив. Учора поихав.
Я специально переспросил:
– Точно в Рыков?
Меня заверили, что сведения последние и точные.
Я не знал, что добавить. Повернулся для отхода. Но меня схватила за ремень Вера Кузьмовна. Она жила неподалеку от моего родного дома.
– Нишка, ходимо зи мною! У мэнэ борщ смачный. И сальця трохы е. Попоиж. Ходимо! Дэ ты того Цегэльныка знайдэш? И ночуй у мэнэ. Я ж сама. Одна-однисинька. Поговорымо з тобою. Я тоби усэ розповим, що знаю. И бражка в мэнэ е. Вышнэва. Ходим!
Я с радостью согласился.
Вера Кузьмовна рассказала мне следующее.
Мой отец Моисей Зайденбанд явился в Остёр с моей мамой Рахилью Зайденбанд в ноябре прошлого, то есть 48-го. Их видели вместе. Но в больницу отец попал уже один. Куда подевалась мама – неизвестно.
Этот рассказ меня удивил и обрадовал. Вера Кузьмовна уверяла, что Дмитро Иванович Винниченко что-то знает, но недавно впал в беспамятство и хворобу, так как очень страдал по своей жене Мотре, безвременно умершей полгода назад. Но страдания отдельно, а нынешнее его плачевное положение – особое дело.
Намечался приезд из армии Гриши. Дмитро Иванович в ожидании встречи саморучно побелил хату и сделал тын. А когда заплел в тын последнюю лозинку, упал вроде в обморок. Его поднимали человек десять, а он от земли не отрывался, как приклеенный. Весь день пролежал на земле, а был сильный дождь. Потом сам встал и поплелся в хату. И с тех пор – месяц лежит. Люди помогают, но у всех свое.
