— От черти! Хапуны! Вирусалим — это город али напасть?
— Где же, о где же в пихтовом Оснежье грандиозные оратории варяжского «Кольца Мурлыки»: «Пощады пихто не желает!» Крещендо! Крещенье! Как пархи Паро хоронили!.. Голоса, полные народной боли и возмущения, требующие положить, обтереть, отдать концы этому бесконечному паросотлетнему истязанию…
— Из миквы их, квакушек, да в купель по макушку, а опосля в теплушки и напрямую в трюмы, по трапу на борт, с паровоза-кукушки на пароход «Святитель»! А там как раз и море расступится…
— Известное дело. Это хитрое семя, и в пустыню упав, пробьется, если известью не засыпать.
— Торики и талмудисты, повенчанные с субботой, рабочие Сивона, губители оруса как этноса, исполнители заклятого приказа: «Изведи ты мне весь православный народ, а я тебя за это в серебряном гробу похороню». Трудяги!
— Помните первое присвоение генеральских званий Системы, в известиях сообщалось — тридцать шесть фамилий, и все пархи!
— Избрансоны! Заветникеры! Тут не фарт, а блат!
— Это когда было-то? Это уже после IV Митинга?
— Вот она, группа «Освобождение Туда», по буквам шмонай, мнемонически: Плинер, Ицкович, Заковский, Дерибас, Агранов.
— Эх, Тит твою, матлингвистика! Ни много ни мало… Типитит и тахитит!
— А вот почему, кореша, линия наша — прямая? А потому как у них в каждой точке — перегиб! А значит вторая производная равна нулю, откуда следует, что первая производная — константна, то есть функция линейна — прямая линия… Отымели нас!
— Эх, при Адриане Эпифаныче порядочек был, культурка внедрялась, все пархи заткнулись и по-епифански разговаривали, ух, верный эллинец был, чуть кто хай поднимет, шлюз откроет — сразу лавуазью к ногтю, не успеешь и спросить, как там экспедиция Лаперуза…
— А нынче — расплодились, лимончики-душегубчики… Руки по колена в кровях, як гранатовый сок от парубок наталок в лагах… Надо б выдернуть пархастую чеку.
— Берман, Райхман, Эйтингон, Шварцман, Френкель — выйди вон! Чертовая Кафедра! Чека Кровавого Колеса!
— Не блюм, так сван! Гланды сивонизма — выдирай их!
— Бей косматых полипов! Удаляй космы! С дозволения властей, безусловно.
— Вскрылась изъязвленность языкознания — фонетический харксизм-наплевизм. Всплыли нездоровые факты, лопнули псевдонимки. Оказывается, Аввакума, якобы протопопа и вроде как пророка, взаправду звали Хаввакук. Во как!
— Изуверы! Могилеверы! Мумификанторы! Предтечи законопачены!
— Жиморды орудуют — охаивают навсегдашно. Что такое Колымосква, ежели по-ихнему, косматому, без экивоков, справа налево — «Я и сор». Парх и быдло!
— Уже когда крест сменился на «рабоч — крест», тайное стало явным… После «Господи, боже мой!» обязательно везде вписывают «Извините, опечатка» — брань штейнов!
— Мы им от шири души бронь дали и положили оклад содержанья в конверты — а они, наймиты, только в «Содержание» заглянут в конец, читать-то западло востоковеденье лесное, дикарские сказки Белокаменной Тунгуски — да и высосут из мацы!
— Зато сефераты на бересте «Полярная Вселенная. Норов и повадки Др. Колымосквы — Большой Медведицы Большой Деревни», монографии «Методика послеполуденной внутрикамерной разработки человецев», эклоги, гля…
— Поэты-тыкресты — и рондо-штык наперевес! Ну и ронго-ронго РАППа, ну и… Лютераторы! Цветики-лютики лютовы! Голодные, гундосые… Шкуру снял — рубашку сшил! Устроились! Устроили пушторг! Шум шуб! А мы — штаммы бесштанные, сроду вальтом на шконках в бушлатишках…
— А где наше все и вся на тонких курьих ножках! Сбондили Эйхенбаумы! Сгершензонили зильберштейны! Стянули насонычи, скюхлили!..
— Ну лады, харэ, еще делов невпроворот — а то ларек закроют… Напослед сохрестьяне восхвалимо Указ суроватый и зачитаемо вослух: «По рзельуаттам илссеовадний Комоылвоскского Унвиертисета, не иеемт занчнеия, в кокам пряодке рсапожолены бкувы в солве. Все-рвано ткест чтаитсея без побрелм. Галвоне, чотбы преавя и пслоендяя бвукы блыи на мсете. Птооэму, елси обовсдоить портсранство, влысать прахов пкорялтых поадльше на Встоок — жить снатет лчуше, жить сатнет всеелее!»
Заветная резолюция! В точку, как Лазарь хтоел. Хотя нам, придонным пархам, махоньким рапанам затейливого перламутрового Замысла, приходилось туго. Норовили нас гомункулусы коммуналок выварить на керогазках да выковырять из прописи. Двуногие облически рвались к перьям и перочисткам — осмолить и ославить, изобличить и раздербанить, выдавить пархачьи чирьи! Даже обычные газеты несли угрозу — шрифт содержал свинец без меры, и подтираться портретами наступило опасно. Был выдан в сумерки страшноватый труд «Об опасностях, угрызающих Государство, и о средствах их счастливо избежать». Речь там шла о том, что надобно попросту отчалить пархов, измочалив, — и весь сказ, чистый дебаркадер! А то — гнилая тухленция, тяжелое копошение червей в сыру-сору, пенсне на снастях… Немозгь, каловые массы Колымосквы… Тужься! «С божиею помощию-с!» — как тупейно завывал какой-то голован. Эх, эх… Есть у нас, с местечка еще, понятие «пинкас», общинная летопись — сколько пинков в ту весну получено, сколько плевков в осень. Сколько скальпов снято летось… Вот такущий амбарный (точнее, анаграммней — «бар-амный») альбом! Там много чего без препинаний настрочено со строчной… Лихозимье настало. Время труса — когда все перетряхивается, переставляется, перебеляется. Дни не идут, а рвутся с мясом. О, зим мера, первые казни егупецкие — Кровь, Вши, Жабы, Дикие звери — КВЖД… На Короткую Вступили Дорогу — НКВД… Кстати, лестничная сжатость, шпалы аббревиатур среди тундры москвалымской льдыни — от Книги и хедера, где это было привычное действо. Да, сидели себе в иудерии, учились, строили брюки, ждали Прихода — а попали в коммуналку в подвале с сапожищами над головой и в окне. То погром, гля, то поступь. Всяческие неприятности совместности. Живем, над собою не чуя чугунных москвалымских га. Укрылись, как в табакерке, в шкатулке лаковой, оклеенной звездами Рож изнутри, с «Опять Тройка» на крышке — эх, Палехстина! Ой, а чай морковный — не цимес!.. А когда по Колымоскве-реке шли плоты с виселицами, на которых висели, склонив лица, белохалатцы с фанерками на груди «Парх-врах», и плотогоны ругались гадко на перекатах и водомоинах — смотреть противно… Обвиняли, а как же… А в чем попало! Штюрмер-шмумер… Норовят смыться из мясорубки в пловгород! Засевание сибирей пастернаком! Косяки дверей, прислонясь, кровью метят! Как бы кровавые потравители! На Москвалыми все — кабы да «как бы», резвяся и играя… Приходили письма от граждан: «Молитесь, гадюки, чтобы не случилось бегство ваше зимой али в субботу». Это были Темные Годы во цвете лет. Даты расплаты. Дьявол не ел мяса, но жарил пархов. Две беды бродили, не разлей бульон — арест и пилат. Бульварный участок! Спали сторожко и знобко — слушали скрипы и шорохи лифта, читали свежие бересты при каганце — чем новым провинились, какая тухлая туфта на вороте повисла. Еак дернул явиться на свет звезды здесь, в варварском городе изгнания, в яслях заваленных сугробами развалюх, вдали от развалин Храма… Хоть догадал родиться с умом не отрекаться от сумы и собранной корзинки. Вот-вот войдут бесхвостые с короткостволами, уведут и начнут швырять в волны, под танцующими от жути желтыми звездами… Поплывем застревать в тростниках на отмели, где можно разжиться папирусом и задрожать в дневнике (колебанья во множество герцль): «Что они сделают с нами? Они выгонят нас? Или убьют нас? Чем позже это случится, тем страшней будет…» Страх — это подкожный слой каждого парха, ибо только доведенный до отчаяния ужас, что вот сейчас шлепнут, пробуждает в человеке Высшее существо — слесаря Пошлепкина. Заединство триад: избрание, изгнание, избавление — выявление, концентрация, транспортировка. Коми-вояжеры — до ух ты! — абрамосары разъездные. Не везет — и хорошо! Этих заезженной руганью не прошибешь! Жалкие одноэтажные рулады! А пусть гоиды бранятся… Ветер носит, караван идет — только коровяк летит… A-а, ерунда, халоймес! Прорвемся! Хотя такой конвейер монстров запустили, как ежели бы компрачикосы штамповали капричос — грубо, с заусенцами… Хартии целые, хатанги задубелые — охряд! Лисимахи и молоны! Дух времени! Народное чувство наверняка! Татьба и разбои! Уста премудрых нам гласят — там разных множество ребят. В теплых кацавейках из фланели. Колымосква жа, люд сложный, интеллект долгий… Это сидят мужики у подъезда, подходишь к ним:
— Мужики, можно у вас соху на минутку попросить?
Один, мордастый, чешет корявой пятерней в затылке:
— А это уж как бригадир скажет.
— А кто у вас, мужики, бригадир?
Мордастый задумывается, снова почесывается глубоко и говорит:
— Да вроде я бригадир…
А я тоже как-то еду ночью — гляжу, лежит человек прямо поперек дороги. Я, значит, торможу философию, слезаю, подхожу, щупаю — дышит, сивкой прет, храпит. Я трясу, говорю, мужик, ты что, воистину на дороге, кой асмодей тя вывел, смотри — задавят. Он встает, головой сильно кивает, или это так трясет его, и деловито так с дороги прыг в канаву на обочине — хоп, и на бок, благо сухо. И дальше храпит. Проспится, про Спасителя вспомнит:
