Это Шерлок Холмс знал, сколько ступенек ведёт к его квартире, какая из них скрипит и на какой меняли доски. А наши люди не заметят, если целый лестничный пролёт исчезнет. Но старые девы заметят всё! Ох, за кого бы их всех замуж выдать, где бы столько дураков найти?.. Неугомонные заразы! Это ведь они первые скандал подняли, что зимой в метель из-за отсутствующих окон и дверей на лестничные площадки наметает сугробы снегу, который тает, протекает сквозь пол и разрушает краску и штукатурку на стенах. Помойку жгут, а они, видишь ли, от угарного газа задыхаются! Мужики вот не задыхаются. Да у них и обоняния-то уже не осталось, хоть газом их трави, а эти грымзы всё учуют! Нет, не найти более опасных и вредных созданий, чем они. Замужним бабам и разведёнкам с детьми вообще некогда лишний раз вздохнуть, ни то, что думать о чём-то несущественном, а эти мерзавки всё подметят, всё запомнят. Никакого житья нет от их требований и жалоб! Хоть бы закон какой выпустили, что ли, чтобы можно было от них защититься…
– Вот уехал и даже не попрощался, – переживала Варвара отъезд мэра. – Только деревьев навалил полный овраг.
Срубленные ивы лежали в глубоком овраге за школой. Мы в детстве любили там лазать. Ивы росли на склоне оврага, и некоторые из них перекидывались на другой берег, как арочные мосты, а из их мощных толстых стволов вверх росли новые гибкие побеги. Когда весной или в начале осени у нас отменяли уроки, мы в этих джунглях играли в индейцев или ещё кого-то: бегали по стволам над кипенью ручья внизу. Там прямо на дереве был построен вигвам из ветвей, оплетённых другими ветвями. Но это всё ностальгия или, как сказано выше, собачья верность. А одно всегда уступает место другому. Иногда, чтобы построить что-то новое, приходится разрушать старое. Но у нас могут снести красивейший храм или старинный парк, чтобы затем возвести там какой-нибудь пакгауз или сортир. Как будто другого места в такой огромной и бескрайней стране нет для столь «значительного» сооружения. Чаще всего на месте сноса образуется просто помойка, словно в стране наблюдается недостача в их количестве. «Когда-нибудь, когда не станет нас, возникнет тоже что-нибудь такое, чему любой, кто знал нас, ужаснётся».
* * *
К середине августа мэр вернулся-таки. Поездка на деятельный Запад его активизировала, и он был полон решимости преступить к рубке парка прямо чуть ли не с дороги. Но к тому времени слух о чудо-площадке перед детским садом распространился так далеко, что заинтересовалось ею руководство из Райцентра и даже бери выше. Приехали человек двадцать из разных управлений да ведомств и стали трясти Арнольда Тимофеевича, который ни сном, ни духом, что тут в его отсутствие произошло:
– Ну-ка, покажи нам своё чудо!
Поехал он с ними к детскому саду, вышел из машины и не сразу понял, куда попал. Он даже в Англии такой красоты не видел. Мало того, что все творения Феликса Георгиевича стоят в целости и сохранности, так ещё цветы умудрились прижиться, невзирая на спешную посадку, и зацвести. Клематисы и ипомеи оплели решётки, клумбы, выложенные спилами, пылают шалфеем и петуниями. Даже шиповник с акацией прижились, словно из чувства ответственности, что не имеют права зачахнуть в такой красоте.
Мэр ходит, изумляется, а чиновники решили, что он просто скромничает. Или даже кокетничает, так как скромность – не его конёк. Ведь Арнольд Тимофеевич даже тот факт, что в своё время обеспечил детсаду триста метров капроновой сетки для ограждения, чуть ли не до сведения Москвы довёл. Если не Вашингтона. А тут вдруг промолчал о такой колоссальной работе. Ох, хитрец!
– Да как же это Вы, да что же это Вы, Арнольд Тимофеевич, скрыли от нас такое? – облепили его нежданные высокие гости. – Тут надо было бы провести торжественное открытие с разрезанием ленточки, а вы так скромненько. Скромность, она только девушек украшает.
– Тимофеич, почём штакетник брал? – щупал забор мэр Райцентра.
– А-э-э…
– Так он тебе и скажет! Ну, скромняга, ну, удивил! А краска-то… никак финская?
– Да зачем это всё? – ворчал всем недовольный ответственный по хозяйственной части. – Вот у Горького ничего этого не было в детстве, а он великим писателем стал. А как драли его? Ох, как драли! И он великим писателем поэтому стал, а не тратил время зазря на ерундень всякую. Зачем это всё нужно? Одна растрата казне. Кровать с ночным горшком есть, ложка с миской есть, а всё остальное – это уже излишество. Только казне растрата. Экономить надо, а не жировать в такое трудное время, когда на мировой арене эвона что деется. Казна-то не резиновая.
– А чего окна-то на первом этаже фанерой заколочены? – вдруг спросил помощник заместителя председателя какой-то комиссии по улучшению чего-то. – Такая красота на площадке, а окна заколочены.
– Да так, – растерянно сказал Арнольд Тимофеевич. – Руки-то до всего не доходят.
– Да что там окна? – заступился кто-то. – Уж за то, что такую работу человек провернул, можно было и не обращать внимания на такой пустяк!
В саду как раз был тихий час, но высокое начальство спешно решило провести задним числом открытие такого чуда, поэтому детей разбудили и вывели на площадку, где они, сонные и немного испуганные, жались друг к другу и никак не могли выстроиться в линейку. Самый главный из чиновников решил произнести речь. Он долго говорил о том, как прекрасно жить в обществе, где нет равнодушия, где есть желание сделать свой край процветающим. И как повезло этим маленьким детям родиться в такую эпоху, когда есть такие скромные и деятельные патриоты своего края, как Арнольд Тимофеевич. Потом он вспомнил своё детство, «полное лишений и недетского труда». Хотя по приблизительным подсчётам его детство приходилось на рубеж пятидесятых и шестидесятых годов – пожалуй, самое спокойное время за весь двадцатый век.
– Вы посмотрите, какая красота вокруг вас, дети, благодаря НАШИМ стараниям, а ведь мы в своё время корке хлеба были рады! – сокрушённо закончил речь оратор и прослезился.
Не знаю почему, но в речи многих наших чиновников часто звучит этот перл про корку хлеба, которой они все якобы когда-то были очень рады. И стар, и млад из их холёной братии любит говорить об этом. Даже почти мои ровесники любят упоминать нужды и лишения своей юности, что разруха и голод Гражданской войны 1918 года раем покажутся. Может, они все на каких-то специальных курсах учились, где их научили этим глупейшим фразам?
Нет, чтобы просто сказать: «Дети, мы не можем и не умеем создать нормальные условия жизни в вашей стране, поэтому выдумываем на ходу байки, как хорошо быть нищим, голодным и забитым». Есть люди, которые натурально питались землёй в детстве во время войны и Блокады. Они рефлекторно ели землю, чтобы хоть чем-нибудь заполнить пустой желудок. Но они никогда этим не хвастаются, понимая, что такого не должно быть, что это страшно и ненормально. И они не станут теперь, когда их страна переживает не лучшие времена, с помпой разъезжать на дорогих иномарках по нищим городам и весям России. Для них это неприемлемо, потому что они выжили благодаря сплочённости, а не разобщённости, и им сложно понять, как можно в такой показной роскоши пребывать, когда кругом столько людей нуждается в самом необходимом? А эти мордовороты расписывают, как «сухой я корочкой питался», так что… теперь надо лечиться от ожирения. Кого они хотят обмануть?
Дети смотрели на толстого дядю с лоснящимся красным лицом и соглашались с тем, что голод – это плохо. Потому что из-за него человек становится таким вот пузатым, бесформенным, глупым, у него появляется одышка и нездоровый лиловый румянец. Потом стал выступать другой оратор – кислый ответственный по хозяйственной части. Когда он стал рассказывать о том, как драли в детстве писателя Горького и прочих великих людей, детям стало страшно, и они начали плакать, поэтому воспитательницы увели их досматривать сны.
Потом кто-то из высоких гостей дал команду спешно организовать фуршет. Приехала продуктовая машина, привезла выпивку и разнообразную закуску. Чиновники немножко выпили, покатались с горки, покачались на качельках, полазали по шведской стенке и заглянули в теремок. Впали в детство. Арнольда Тимофеевича кто-то постоянно тряс за руку, кто-то хвалил и обещал перспективы. Захмелевшие дамы из этой компании всё норовили его расцеловать как следует, взасос, а он беспомощно косился на Варвару и даже несколько раз пытался сказать, что он здесь ни при чём, но его слова тонули в хохоте:
– Ох, Арнольд, не знал, что ты такой скромняга! – быстро осоловел на жаре самый главный из высоких гостей. – А? Каков! И скрыл!.. Дай-ка я тя расцелую! Люблю таких людей, а то иной сделает какую-нибудь херню и уже бежит хвастать перед начальством! С гулькин хрен что-нибудь сделает для людей, а шуму столько поднимет, словно новую Эйфелеву башню построил. Ох, как не люблю таких выскочек! Я бы их в разваленные совхозы отправлял: пущай восстанавливают. Бегают, всё чего-то клянчат, всё чего-то надо им. Ух! Выселять таких в отдалённые сельские районы для оздоровительных занятий поэтическим сельским трудом и сближения с народом. А то зажрались все, пузо наели, а про народ-то забыли. А наш народ – это такой народ…
