– Понял.
– Во сколько я отрежу тебе второй палец? Ну, говори.
– В час ночи.
– Молодец. Эрго, план действий тебе ясен, начинай действия, Брянцев. Можешь советоваться со мною по ходу дела.
Белинский надавил кнопку стартера. Электронная система засекла в кармане Брянцева ключ и включила мотор.
– Отъедем отсюда, – сказал Белинский и включил скорость. – А ты пока действуй. Ноутбук при тебе, надеюсь, телефон тоже.
И Брянцев начал действовать. А что ему еще оставалось делать? Он звонил нескольким людям, что-то выяснял, сверялся по ноутбуку. Выспрашивал, узнавал номера телефонов. С некоторыми говорил строго и сухо, с иными – вышестоящими – пытался шутить, и смеялся шуткам, полученным в ответ. Искомый «системщик» оказался служащим «третьего лица», то есть, работал не на «Комиссию» и не на юстицию, а между. Его пришлось вызванивать из дома, и встречаться с ним на окраине, в Купчино, где располагался информационный центр. Чтобы оплатить его услуги, Брянцеву пришлось снимать деньги с трех разных счетов в трех разных банкоматах, последний из которых находился у станции метро Парк Победы.
Все это время Белинский вовсе не был уверен в том, что план сработает, и это не слишком его огорчало. Он делал «всё, что мог», всё, что от него зависело. А там – как Бог решит.
В десять вечера Брянцев позвонил знакомому, который зашел на какой-то сайт, сделал поиск по фамилии, и в ответ на запрос о Фотине Плевако получил «не найдено».
Примерно в это же время на колокольню некрасивой церкви на Каменноостровском залез пьяный альпинист и, символизируя прибытие на вершину, жахнул в колокол. Прохожие на близлежащих улицах удивленно повернули головы в сторону звона. Альпинист ударил в колокол еще раз, и затем еще раз. Встревоженный дьякон, живший по соседству, полез на колокольню, крича, чтобы прекратили, время позднее, но звон не прекращался. Последовала конфронтация с альпинистом, и некоторое время дьякон бегал за ним по колокольне, пытаясь его поймать, но альпинист все время увертывался, хохотал, сообщил дьякону, что он агностик, но уважает памятники старины, и снова ударил в колокол. Дьякон выхватил мобильный телефон и вызвал полицию. Полиция приехала и оказалась проворнее дьякона – альпиниста поймали и повели вниз. В участке он уснул, а наутро попросил воды или пива, лучше пива. У полиции было в тот день много дел, и альпиниста отпустили с миром, и он пошел искать открытое кафе, чтобы опохмелиться и составить план на день – включающий поиски своих, потому что назавтра предстоит экспедиция в Альпы.
В полдень этого же дня Белинского арестовали на вокзале во время посадки на поезд, следующий в Симферополь. В паспорте, предъявленном им, значилось, что зовут его Павел Арамович Хачатурян. Между внешностью Белинского и фотографией в паспорте не было ничего общего. Настоящего Хачатуряна, в мрачном настроении и с синяком под глазом, нашли быстро и назначили день, в который ему следует явиться в участок, чтобы получить назад принадлежащий ему паспорт.
В глубоком унынии Фотина провела следующие два дня, и спустилась вниз к почтовому ящику, чтобы изъять из него роковое письмо. Но письмо в ящике не обнаружилось. Возможно, затерялось. Бывает, что письма теряются.
Она ждала день, другой, неделю, но ни письма, ни повестки не дождалась, и судебные приставы тоже не явились в сроки, обозначенные ранее Васей Мережковским. Забрезжила надежда, которая с каждым днем в отсутствие писем и приставов становилась все светлее и масштабнее.
Можно было, конечно, позвонить куда-нибудь, или сходить, и проверить – закрыто ли дело, или затерялось и впоследствии всплывет, но страшно было тревожить совокупность бытия, повернувшуюся вдруг к Фотине по какой-то непонятной ей причине благоприятной стороной.
К тому же мать, Крессида Андреевна, время от времени напоминала Фотине, что вот, мол, забыли, но это временно, и скоро вспомнят, придут, и ее заберут. Фотина в ответ входила в раж, говоря, что она ни в чем не виновата, просто старая карга хочет, чтобы у нее, Фотины, всё было плохо, но пусть обломится, потому что в государственных учреждениях работают вовсе не дураки, а дипломированные специалисты, они допустили ошибку, но разобрались, и ошибку исправили, и по-другому и быть не могло. Мать махала рукой, ворчала по поводу отсутствия вязальной машины, и шла читать телевизионные сплетни по интернету, которым недавно научилась пользоваться в пределах именно чтения сплетен – к великому неудовольствию внука, не желавшего давать бабушке пользоваться компьютером, пусть читает газеты и вяжет. Особенно нравился Крессиде Андреевне блог, регулярно публиковавший сплетни о скандалах на Первом Канале. Случай со штанами Урганта произвел на бабушку неизгладимое впечатление. Крессида Андреевна качала головой, приговаривая – «Как не модернизируй, сколько людям не плати, а все равно ж в России живем, чуть загляделся – штаны увели».
Фотина вернулась на работу, и Ахмед, немного посомневавшись, выгнал нанятую им за это время молодую таджичку, у которой было трое детей и очень вспыльчивый и строгий муж, и взял Фотину на ее прежнюю должность отпарщицы. Миранда была возвращению сотрудницы очень рада, и призналась, что не любит восточных женщин, и что таджичка за это время успела ей ужасно надоесть угощениями и предложениями дружбы.
«Пронесло». Так думала Фотина. Она помнила, что Белинский, с тех пор не наведавышийся к ней, обещал «разобраться», но это глупости, конечно же. Белинский – вор и подонок. Живет только ради себя. Кто он ей? Никто. Она даже имени его не знает, только фамилию.
По вечерам, по пути домой, ей часто вспоминался Сергей Витте, и день, с ним проведенный. Возможно, думала Фотина, Марина Владиславовна действительно сделала то, что обещала, и Брянцева уволили, и последнее письмо пришло просто по инерции, а дело её уже тогда было закрыто.
