– Ясно. Документы есть?
– У меня есть, – сказал я. – У него – не знаю. Я имею в виду – с собой.
Трубецкой достал паспорт.
– Ладно, – сказал следователь и пожевал губами незажженную сигарету, – потом.
Он тоже походил, тоже посмотрел. Переворошил какие-то журналы на шкафу. Я опустился на диван, с Трубецким рядом. Подумал, что работа у них все-таки собачья – не позавидуешь. Хотелось согнуться, голову к коленям, и оставаться так, долго.
– Записки не было? – спросил главный у лейтенанта.
– Нет, не нашли. Кухню еще не проверяли.
Голос у лейтенанта был мягкий и с эдаким петербургским акцентом – как БГ поет. Я заподозрил в нем интеллигента.
– Я уже искал, – сказал я. – Он не оставил.
– Это его квартира?
– Да.
– А вы что тут делали?
– Жил.
– Что, негде жить?
– Значит, негде.
– А прописка есть?
– Здесь?
– В Москве.
– Есть, конечно.
– Где?
– В паспорте написано.
Между каждым таким вопросом-ответом пауза повисала иногда на несколько минут. Тогда они начинали перемещаться, все разом, и потом снова застывали, в новых позициях. Только мы с Трубецким оставались на месте, словно превратившись в центр притяжения. Какая-то безумная пантомима.
– Ну и что у вас тут происходило?
Только тоска осталась во мне, ела меня изнутри. Ей нужен был выход, как гнойнику в запломбированном зубе. Я взорвался:
– А у вас дома что происходит? Ели, спали. Вы чего ждете – пьянок с бабами? Не было. У соседей узнайте.
– Ну-ка спокойнее! С бабами – не с бабами… Квартира его?
– Я отвечал уже: его.
– И что же он, прямо так и пустил?
– Это что, невероятно?
– Платили ему?
– Нет. За квартиру платил. В сберкассе.
– И ключ имели свой?
– Естественно.
– Давайте сюда. И его ключ тоже.
В прихожей второй следователь что-то записывал, прислонив к стене папку с бумагой и постоянно встряхивая ручку. Ему приходилось подниматься на цыпочки и вытягивать шею, чтобы видеть твои руки. Я пошарил у тебя в куртке, вынул все, что нашел в карманах, и сложил рядом на табуретке. В комнате сержант уже выдвигал из шкафа ящики.
– Паспорт, – сказал он.
Главный пролистал, потом бросил на стол.
– Это его записная книжка?
– Слушайте, в паспорте должна быть старая прописка. Это адрес матери – они раньше жили вместе. Я хотел ей позвонить – но тут телефон не записан. Нужно искать ее как-то…
– А вы не беспокойтесь. Все найдем, как положено. Ссадина на щеке – откуда?
– У меня?
– Да, вот.
– Не знаю. Ободрался обо что-то, не заметил.
– Как это можно: пораниться и не заметить?
– Да мне не до того тут было! Что вы так смотрите-то на меня?
Он промолчал, но глаз не убрал. Сержант достал из-за шкафа сумку с пустой посудой.
– Пил он? – спросил главный.
– Ну, скорее нет. Во всяком случае, не в такой мере.
– Ну а почему он такое сделал, как считаете?
Я не стал отвечать. Во рту от курева стало кисло. Второй вышел из прихожей и что-то вполголоса излагал главному. Тот снял шапку, махнул ей пару раз у лица и вернул на место. Потом кивнул лейтенанту:
– Звони в «скорую», пусть регистрируют смерть. И протокол потом составь, с ними обоими.
И тут все-таки возник мой врач. Ты его знал: он не без странностей и остался верен себе. На присутствие милиции внимания не обратил вообще, сразу же сунулся к трупу. Потом хмыкнул, как-то даже довольно, и по-хозяйски прошагал к нам, потирая, как обычно, руки. Подозреваю, что за этим он и приехал: посмотреть – набирался экзистенциального опыта. Это не в укор ему – так. Но и менты к его появлению отнеслись почему-то как к должному. Главный едва взглянул.
– Это тоже мой знакомый, – сказал я. – Он медик, я звонил ему…
– Документы при себе? – спросил лейтенант.
– А как же, а как же… – врач похлопал себя по бокам. Паспорт его имел кожаную обложку. Не то что замызганные наши с тобой.
– А с… – он кивнул на дверь, – с хозяином тоже были знакомы?
– Немного, немного. Заходил иногда.
– Давно его знали? – спросил меня главный.
– Кого? Мертвого?
– Ну а кого?
– Лет десять. Может, двенадцать. Мы вместе поступали в институт. Я доучился, он – нет.
– Работал где?
– В мастерской. Бутафорию делали для кино.
– А в последний раз когда его видели?
– Сегодня утром. Я уходил на работу, часов в десять.
– И он был нормальный?
– Что значит нормальный?
– Ну делал он что, как себя вел?
– Он лежал в постели. И, по-моему, не проснулся.
– А вообще в последние дни?
– Как сказать… Депрессия, конечно, была у него. Дурацкое слово…
– Обнаружили его когда?
– Что-то около одиннадцати.
– Ага. И он был уже мертвый?
Я едва не завыл. Тоска уже забивала мне горло.
– Сейчас он какой? Все было так же.
Он закурил, долго затягивался. Потом подытожил:
– Ладненько.
И Трубецкому:
– Ну а вы…
– А где его одежда? – поинтересовался второй. Я подумал, что перебивать друг друга для них, видно, уже не привычка, а метод.
– Какая?
– Что на нем было, в чем дома ходил.
Все это лежало со мной рядом, аккуратной стопочкой. Убийственная твоя аккуратность. Может, ты не знал еще, зачем в ванную направляешься?
Он перебрал: полотняные брюки с дырой в паху, выцветшая майка, крестик на цветном шнурке.
– А трусы?
Я пожал плечами.
– Там, наверное, рядом с ним.
– Там ничего нет. Давайте поищите!
Все ждали, пока я возился, искал. Перевернул, что мог, но трусов действительно нигде не оказалось – до сих пор ума не приложу, куда они могли исчезнуть. Когда я признался в этом менту, такая мина возникла у него на лице, будто он додумался до чего-то и сейчас по лбу себя треснет. «Ба! Да это же Ниагарский водопад!» Лицо у него вообще было с печатью. Я встречал такие только у рабочих в морге и у некоторых милиционеров. Архетип убийцы. Причина, наверное, одна и та же.
«Скорая» доехала удивительно быстро – куда быстрее стандартных часа с четвертью. Я их почти не видел, они возились там: в ванной, в прихожей – сами по себе. С нами уже лейтенант протоколы писал. Как в романе про гэбистов: злой следователь – добрый следователь. Лейтенант был вежливым. Мне показалось даже, что он мне сочувствует.
Когда дело дошло до места работы, я выдал по полной программе: и патриархию, и Отдел внешних церковных сношений… Это хотя и мало имело отношение к действительности, но совсем уж враньем не было тоже – при случае удалось бы отвертеться. Понял меня и Трубецкой, расписал свою жалкую контору как министерство. Вышел ход конем, я и не ожидал, что так подействует. Видно, контраст сработал: приняли за оборванцев, а оказалось – люди! Главный слышал. И обороты тут же сбавил, вся его дотошность сдулась, как проколотый баллон. С этого момента они будто заторопились свернуться, как-то сразу и все. В общем, верно: поостеречься всегда полезнее, на хрен кому лишняя головная боль. Самоубийство и есть самоубийство. А может, просто уже все сделали, что были должны.
Оказалось, что забирать труп не будет и «скорая». На мгновение я испугался – подумал, что заниматься им не станет вообще никто, что все здесь и оставят так. Но отрезвел: невозможно. Лейтенант писал: такого-то имярек знаю с такого-то года. Спрашивал: правильно? В течение года в связи с семейными осложнениями проживал на его квартире. Двенадцатого февраля ушел из дома утром, около десяти. Вернулся в двадцать три ноль-ноль и обнаружил… Так далее. С моих слов записано верно. Подпишите здесь.
– Ну все, – сказал главный. – Вызывай труповозку и Никитенко с печатью.
– Придется, ребята, с нами в отделение проехать, – сказал лейтенант. – Потом отвезем вас. И давайте адреса, телефоны, где вас искать теперь.
– Запишите его, – я кивнул на Трубецкого. – Я у него буду.
– Осмотр трупа они должны подписать, – сказал второй.
Нас вывели в прихожую, всех троих.
– Труп голый, – бубнил он, – находится в ванной в сидячем положении. Резаные раны на обеих руках…
Я заглядывал ему через плечо. С орфографией у него было так себе.
– Обнаружены одноразовая бритва в пластмассовом корпусе и кухонный нож с деревянной рукояткой…
– Подождите! – я почти закричал. – Откуда нож? Ножа не было, я бы заметил.
– Под ним лежал, – сказал второй и почему-то вздохнул. – Врачи нашли, когда его ворочали.
Я никак не мог сообразить. Что же ты, тупым ножом пытался себя попилить? «Больно стало, сучонок!» – кричал пьяный Широков, когда я рассказал ему об этом. Не выдержал, значит, решил как все – бритовкой!
– Подписывайте! – сказал следователь.
– Ручку дайте.
– Может, вы все-таки посмотрите сначала?
– Я видел.
– Посмотрите еще раз! Я вам прочел, вы должны убедиться.
– В чем?
– Что все записано верно, в чем!
Я подчинился. И в последний раз увидел то, что от тебя осталось (джойбои из морга сваяют потом нечто настолько непохожее, что я едва не крикнул, когда пустили в зал: перепутали!). К телу уже прикасались, осматривали, описывали – и те, кто делал это, приняли на себя все, что оно излучало. Остался предмет, форма, ничего общего с тем сгустком зла и угрозы, в соседстве с которым два часа назад я не в состоянии был справиться с ужасом. Я посмотрел мельком, увидел что-то коричневое под тобой и поспешил отвернуться. Решил: дерьмо – ведь это сопутствует смерти. Позднее узнал, что ошибся – там лежал пласт старого цемента из-под оторванной мыльницы.
