Ознакомительная версия.
– Утомил? – усмехнулся он. – Совсем разнюнился?
Она мотнула головой:
– Дальше!
– Дальше? – переспросил он и снова задумался. – А-а-а! Вот тебе и дальше! Пиво. С раками. Именно с раками. Сваренными только в укропе. И в эмалированном ведре! Никаких кастрюль, слышишь?
Она сглотнула слюну, рассмеялась и кивнула.
– Дальше? Так, что там еще? А! Вот, пожалуйста. Холодец. Густой, дрожащий, как трус, под желтой пленкой жира. Обязательно из копыт. Никаких хвостов и бульонок! Так, еще. Кровяная колбаска. На одесском Привозе. Домашняя, темненькая, пахнущая чесноком. Жареная барабулька. Можно и корюшку. Селедка. Знаешь, какая должна быть селедка? – угрожающе спросил он.
Она помотала головой и беспомощно развела руками.
– Вот! – кивнул он и вздохнул: – Эх, по-ко-ле-ние пепси. А селедка, матушка, должна быть с красными глазками. Поняла? Только с красными! Если у нее, у родной, глазки другого цвета, пусть прекрасные голубые или зеленые, – это не селедка, а хрень собачья. Поняла?
Она снова кивнула.
– Всегда смотри в глаза. Даже селедке!
Она рассмеялась:
– Здорово! А еще?
– Еще… – задумался он. – Ну, картошка. Наша, липецкая, с укропом. А! Вареники с вишней. Это пункт. Согласна?
Она снова кивнула:
– Еще как!
– Так вот, с вишней и соусом. Знаешь, что это за птица?
Она покачала головой.
– Где вам! – вздохнул он. – Запоминай. Косточки, вишневые, отварить в малом количестве воды. Совсем в малом. С сахаром, разумеется. Потом растопить хорошего масла. И всем этим залить эти самые вареники, которые с вишнями. Ну а для плебеев можно туда и сметаны.
Она чуть скорчила смешную рожу:
– Есть хочу.
– Обжора, – вздохнул он. – А у нас пусто. К Нинке? Яичница с помидорами? Хлеб с чесноком? Суп-пити и люля?
Она кивнула:
– И пиво. Так хочется пива!
– И пива, – согласился он. – Пьянчужка. Все тебе лишь бы утробу набить. Гедонист. Никакой духовности. Секс и пожрать. А еще акула пера. Пишущий человек. Журналист, можно сказать. О чем с тобой говорить?
– Хватит ворчать! – крикнула она из прихожей. – Следующая остановка – голодный обморок.
* * *
Их ночные безумства (иначе не скажешь, безумства, в его возрасте – точно), их бдения, перекуры, чаепития, блуждания по квартире, распахнутые балкон и постель, руки в замок, ледяной душ, утренний кофе – все это становилось еще острее, с каждым днем и с каждым часом.
После полудня она уезжала до вечера. Работа, отец. Они долго стояли в прихожей: обнимались и замирали. Выключались из жизни на пару минут.
Пока ее не было, он, привыкший к безделью и томительной скуке, совсем сходил с ума. Не помогало ничего – ни телевизор, ни книги, ни мелкие хлопоты в виде уборки и похода за хлебом. Городецкий мотался по квартире, торчал на балконе, выходил во двор и тут же возвращался назад. Время не шло, ползло. Подло, по-черепашьи, словно с издевкой.
После ее короткого звонка («Еду!») он в который раз бросался в душ, придирчиво рассматривал себя в зеркало, водил станком по гладковыбритым щекам, тяжело вздыхал и снова торчал на балконе, высматривая в потоке машин ее малиновую «реношку».
Если Анна вдруг задерживалась, хватал мобильный и трезвонил, словно полоумный отец загулявшей дочери-подростку.
– Пробки, – возмущалась она. – Ты что, не в курсе?
– Ну да, пробки, – ворчал он, отключив телефон. – Все у вас пробки. Хорошая отмазка.
Однажды она загуляла до трех утра. Был день рождения сотрудника. Городецкий чуть не рехнулся. Звонить глупо: престарелый папашка пасет свою козочку. А уж чего напридумывал, представить страшно! Вот тогда пригодилась американская двояковыпуклая – сто лет не брал, а тут пригодилась. Но не срубило, как раньше, через пятнадцать минут, уснул почти в восемь, с трудом.
Не доверял? Доверял. Просто боялся: а вдруг? Вдруг задумается, оглянется, увидит молодых и красивых. Или того лучше: встретит свою судьбу. Ох.
* * *
Она тосковала по морю. Мечтала и горестно приговаривала:
– Как доползти до следующего лета? Себя жалко, кожу жалко… – И проводила рукой по щеке. – Как же я люблю море!
Он молчал. Что он мог ответить? Отвезу тебя, милая, куда захочешь? Только страну назови – и домчат тебя быстрые кони или белоснежная яхта под парусами. Тебе ведь все равно, правда?
Однажды не выдержал. Закричал так, что она вздрогнула:
– К чему все эти разговоры? Все должно иметь смысл!
Анна, ошарашенная, уставилась на него, растерянно хлопая ресницами.
А завелся он не на шутку.
– Я пенсионер, понимаешь? Пен-си-онер! Назвать размер моей пенсии? Впрочем, ты наверняка в курсе. У тебя же папаша из нашей гвардии. Я. Ничего. Не могу. Тебе дать. Ни-че-го. Понимаешь? Я, – поперхнулся он от волнения, – я даже в Питер тебя свозить не могу. Потому что гостиница. Завтрак, обед, ужин. Такси. Ну, и все остальное. Ответь мне: зачем я тебе, вот зачем? Коротать вечера в мерзком спальном районе под пиво и куриные окорочка? Слушать мои стоны и обиды на жизнь? Засыпать под мое несвежее дыхание?
Она молчала, опустив голову.
– Когда ты наконец поймешь, что все это – выдумка? Все, понимаешь? Сложилось, совпало, подвернулись друг другу. Бывают такие приколы судьбы! Работа твоя, больница, отец. Хватит! Лето на исходе. Через пару недель зарядят дожди – и все! Что ты увидела со мной? Что узнала? Ну, новенького, свеженького? Что я могу тебе дать и что я тебе уже дал? Молчишь? – угрожающе спросил он. – Вот-вот. И молчи. Потому что ответить нечего. Потому что все это – ерунда. Что у нас общего, кроме тех двух недель на даче? Ну, поддержали друг друга. Помогли по-человечески. И все! У тебя впереди… все, а у меня все позади.
– И больше ничего хорошего? В смысле, у нас с тобой? – тихо спросила она.
– Вот именно! – согласился он. – Ничего. Только комплексов у меня прибавилось – бамбуковый непроходимый лес! Знаешь, бамбук ведь растет очень быстро. Просто молниеносно быстро растет бамбук.
Она вскинула брови.
– А что ты думала, нет их, комплексов? Ну, я про моря твои! Про кабаки, театры! Даже театры сейчас… Для богатых! А тряпки, духи? Разве не делают любимой женщине дорогие подарки? Или недорогие? А я… – Он снова усмехнулся. – Все, что я могу, – это отвести тебя к Нинке на бакинскую яичницу. И то не слишком часто. Ни машины, ни квартиры нормальной…
– Мне уйти? – спросила она побелевшими губами.
Городецкий кивнул:
– Давно пора. Торопись, время теряешь, не девочка ведь. Семью надо строить, детишек заводить. А ты все «карьера»… Карьера для бабы ничто. Ты уж поверь опытному человеку. Впрочем, ты меня не услышишь. Что-то у вас, нынешних, плохо со слухом.
Она усмехнулась:
– Заботливый. Какой ты у нас заботливый! Не о себе, все о близких! Чтоб не пропала, не дай бог, Чтоб пристроилась поуютней. Гонишь, значит? Я правильно поняла?
Он, не поворачивая головы, отчеканил:
– Правильно. Догадливая. Поспешай.
– Сволочь, – бросила она, – какая же ты сволочь!
– Ну, и так это давно известно, – подтвердил он. – Все мои жены и сожительницы в этом давно убедились. А вот теперь и твоя очередь. Слава богу!
Она яростно выкрикнула из прихожей:
– Я! Не вернусь никогда! Слышишь? И не надейся! Так меня еще ни разу не унижали!
– Скатертью дорога! – крикнул он вслед и вздрогнул от громкого стука входной двери.
Он подошел к окну. Из подъезда она не выходила. «Сейчас вернется, – подумал он. – А я не открою». Потому что надо рвать, здесь и сейчас. Потому что дальше будет больнее. Потому что… Да потому, что он не хочет, чтобы его бросили первого. Этого он не переживет!
Анна не вернулась. Она сидела на лестнице между вторым и первым этажом и горько рыдала. И очень надеялась, что он бросится вслед за ней. Не рассчитала: в его возрасте за женщинами не бегают. Даже за самыми любимыми…
* * *
Напиться? Так, чтобы отключиться. От всего. Свиньей, до невменяемости. Только это на пару часов. А потом похмелье. Тяжелая голова, давление, сердце. А может, и хорошо? Чтоб прихватило – и все! Неплохо. Чтобы сразу и разом. Только вряд ли. Сердце еще пофурычит, так сказал участковый. «Вы бы не курили столько, Илья Максимович, проживете до ста лет». Дура. Зачем до ста? Что он еще не знает, чего не видел? Дряхлеть, впадать в маразм, но держаться за эту нелепую и пустую жизнь?
Но нет же, держится за жизнь. Потому что те, кто не держится, решают все разом. Способов много. Вот хотя бы почти целая пачка американских двояковыпуклых. Должно хватить. Боится. Вроде бы не за что держаться – теперь уже не за что, – а ведь боится.
Городецкий был твердо уверен: Анна не позвонит никогда. И правильно сделает! После таких оскорблений и такого унижения… Она человек гордый. И он не позвонит никогда. Потому что стыдно. И еще потому, что он сделал все правильно. Никаких сомнений. Рубить – так сразу.
Ознакомительная версия.
