Ознакомительная версия.
В каждом сочинении Залотуха говорил о своем и по-своему, а не чеканил «заготовку» для потенциального режиссера. Если в «Великом походе…» авторская мысль развивалась все же не без учета экранной перспективы, то в «Последнем коммунисте» кинематографичность предстала лишь особенностью живого поэтического языка. Более чем оправданной, ибо таков тот единственный мир, что дан нам в каждодневных ощущениях. Быть может, это печально, но факт остается фактом. Не литературные персонажи, а мы сами (от крупных политических игроков до бомжей) ведем себя так, будто не единственную жизнь проживаем, но подвизаемся на съемках какого-то нескончаемого фильма. На нашей площадке каждый эпизод можно переснять в более удачном ракурсе, тот или иной сюжетный поворот откорректировать или вовсе выбросить в корзину, а коли таковых мер мало, приступить к раскручиванию заветной истории заново – будто ничего не случилось.
Увы, в жизни все случившееся действительно случилось. Поэтому зря надеется «новый коммунист» Илья Печенкин совершить настоящую (на провокации замешанную) революцию, а его отец, выкидываемый из страны миллиардер, построить настоящий храм. Убийства сыновей – восставшего против отца и не успевшего родиться – обусловлены всем прежним бытием «человека дела», который однажды смекнул, что «мы не белые, мы не красные, мы придонские», и решил, что этого открытия достаточно для возрождения России. Проблема в том, что окружают Печенкиных живые люди со своими чувствами, мыслями, обидами, страстями, надеждами, заморочками, болезненными комплексами… Отдельности и неповторимости каждого из этих людей (от самых близких до вовсе незнакомых) в упор не видят ни сытый пламенный революционер-тинейджер, ни его прагматичный и почвенный батюшка. Не может Илюшенька взять в толк, что «Анджела Дэвис» и «Ким» хотят вовсе не всеобщего равенства и изничтожения расовых барьеров, а нормальной жизни и любви, что если им тошно от нищеты и оскорблений, то это вовсе не делает для них привлекательными игры в террор. (Даже если не учитывать того, что им-то за барские забавы придется платить по полной.) Точно так же не способен Печенкин-старший заметить, что в его команду далеко не первый день входят еврей и голубой. Это ведь не важно – лишь бы дело делалось. «Эх, Владимир Иванович, Владимир Иванович, ничего вы вокруг себя не понимаете» – ласково и печально вздыхает секретарша Марина, но ее реплика не будет расслышана боссом даже на пороге подступающего отчаяния.
Презрение Печенкина к «идеологиям» («мы не красные, мы не белые…») насквозь идеологично. Его прагматизм (за которым стоит точно такой же прагматизм весьма многих политиков и бизнесменов, вершивших большие дела в 90‑х), с одной стороны, «идеалистичен» (не в философском, а в бытовом смысле слова, проще говоря – наивен), а с другой, увы, растет из того отрицания личности и свободы, что было и остается главным свойством коммунистического мировосприятия и коммунистической практики. Не важно, что губернатор – коммунист, а начальник охраны – бывший чекист, – они ведь у меня в кармане и под мою дудку пляшут. Ага. Ровно до того момента, пока другая свирель не заиграет. Что и происходит в финале романа.
Несколько раз Печенкин-старший задается вопросом, по сути, подрывающим всю его философию и жизненную стратегию: почему те, кто прежде халтурил за гроши, продолжают работать из рук вон скверно за куда большие деньги? Впору бы Владимиру Ивановичу об ином задуматься: почему те, кто прежде за копейки истово вкалывал, теперь, получая пристойно, все-таки продолжают трудиться на совесть? Увы, и те и другие яснее ясного осознают минутность «приличного» (более или менее) жалованья – сегодня хозяин склонен платить по-людски, а завтра потребуется ему (не по личной злой воле – по обстоятельствам!) ввести режим жесткой экономии. Или исчезнет этот самый хозяин вместе с гарантированными достойными зарплатами вовсе – как должен исчезнуть в финале романа из «почти счастливого» Придонска столько лет работавший на его (и свое) процветание Печенкин-старший. Вот и получается, что ответ на печенкинский вопрос проще пареной репы. Но и на вопрос, сформулированный мной (на самом деле неявно заданный в романе Залотухи), ответить нетрудно. Люди – разные. И выводы из печальной аксиомы о скоротечности цивилизованных (человеческих) отношений хозяев и работников они делают разные. В соответствии со своими личными душевными свойствами. И, уж извините, нравственными и/или религиозными убеждениями (чувствами, инстинктами). Кто-то, потерпев в махнадцатый раз уже привычное поражение (кстати, не только материальных благ люди лишаются, но и возможности с толком делать любимое дело!), продолжает трепыхаться, как лягушка в молоке. Кто-то с лету и на всю оставшуюся жизнь усваивает: от трудов праведных не наживешь палат каменных; рви, пока что-то можешь урвать, и готовься вовремя, до сигнала тревоги, дать деру. Из занюханного райцентра – в губернский миллионник, из прикидывающихся третьей (пятой, десятой) столицей Васюков – в настоящую белокаменную, из Москвы – в Нагасаки, из Нью-йорка – на Марс.
Не об экономических проблемах России писал Залотуха «Последнего коммуниста» – о жизни. Не о различии между социализмом и капитализмом, а об их общности, обусловленной верностью двум марксистским посылам. Первый: бытие определяет сознание. Второй: насилие – двигатель истории. У кого Илюша Печенкин научился смотреть на живых людей как на быдло, видеть в них материал, который будет грамотно использован для достижения единственно верной цели? У Ленина? Разумеется. Но и у папани своего не в меньшей мере. Еще вопрос, как сработали бы в головушке сынка, постигавшего либеральную премудрость в якобы бесконфликтном швейцарском далеке, старые зажигательные теории, если б Печенкин-старший не был так самоуверен и равнодушен (при всем своем веселом обаянии!) к окружающим людям, если б не так истово веровал, что нет на земле иной истины, кроме как «работать и работать». (В иной формулировке: «Рынок все расставит по местам».) На протяжении всего романа мы не устаем дивиться тинейджерской жестокости Печенкина-младшего, в которой сплавляются бездумный эгоизм закормленного барчонка (что хочу, то и получу – и ничего мне за это не будет) и теоретическая (брезгующая органикой жизни) страсть к отвлеченной справедливости. Всё так. Только убивает в конце концов не сын отца, а отец – сына. Да и другие смерти и беды случаются из‑за бесчувствия и недомыслия вроде бы способного любить и умеющего думать «строителя» новой – не красной, не белой – России. Свой страшный конец он выковывает собственными руками. А его последний (прямо перед финальной катастрофой) проговоренный план удивительно соответствует последним же чаяниям революционера-сынка. Печенкин-старший грезит о возведении настоящего храма, который должен заменить взорванную хрустальную часовню-рюмку. Несколькими страницами выше Печенкин-младший «с интонацией превосходства» поучает истукан Ленина: «Не запрещать, а разрешать! Можно всё! Не расстреливать попов, платя за это по сто тысяч рублей, и не бороться с церковью “чисто идейно”, а кормить чернорясников, набивать их утробы и строить, строить эти чёртовы храмы на последние народные деньги – из хрусталя, из золота, из чего угодно – до тех пор, пока их не возненавидят».
Что ж, при таком счастливом согласии враждующих отца и сына, может быть, и удастся вырастить какое-то особенное поколение. Только будет это не сообщество здравомыслящих трудяг-патриотов (как видится Печенкину-старшему, для которого Бог и храм – атрибуты вымечтанной России) и не армия революционеров-атеистов (как грезит взращенный в швейцарских оранжереях отморозок), а толпа внутренне опустошенных, ни во что не верящих, а потому отменно управляемых циников. Глубоко несчастных.
Отдадим, наконец, должное Печенкиным – такая реальность ужаснула бы обоих. Но контуры ее намечались их совместным тщанием. Если можно ради «высших целей» манипулировать людьми, то победу стяжает самый последовательный манипулятор. Прочие, слишком увлеченные какими-нибудь «идеями», будут отправлены на свалку (кто на придонскую, кто – на швейцарскую), а придумать новую или реанимировать старую «высшую цель» дело отнюдь не хитрое. Не знаю, кто из героев Залотухи (отец или сын) больше достоин имени «коммуниста», зато точно знаю: оба никак не последние, кто его заслуживает.
«Какое сегодня число?» – несколько раз спрашивает в финале «Последнего коммуниста» Печенкин-старший. И не получает ответа. До самых последних строк:
«За окном серело – то ли утро было, то ли вечер…
То ли весна стояла, то ли осень…
Ознакомительная версия.
