Ознакомительная версия.
Ну, куда ты побежал, милый дорогой, Александр Сергеевич? Не можешь разрешить дилемму, что почетнее – на полке или у всех под руками? А вот твой тезка, между прочим, такими вопросами не терзался. И, знаешь, почему? Потому что талант имел! А у таланта свойство есть нехорошее – до халтуры не дает опуститься, только на вечность и работает. Но мы же с тобой только что убедились – вечность, она там, на полках. И не бойся, тебе это не грозит. Право стоять рядом с ними заслужить надо…
Я выскочил из книжного магазина, почти физически ощущая себя оплеванным.
Право… Заслужить… А кто дает это право? Кто определяет, заслужил ты, или нет? В этом магазине его определяют люди, но по жизни, кто? Время? Или все те же люди, которые, из поколения в поколение кого-то читают, а кого-то нет? Или, все-таки, существует некий «Высший судия» – распределитель, сортирующий авторов направо и налево? Этого он отсылает в забвение, этого – в обязательно-хрестоматийное болото, а другого – в вечные гении! Почему Достоевского не смогла затрепать даже школа, с её тупым препарированием? «Вышел весь…». Интересно, что сказал это Некрасов, которого, действительно, мало кто читает теперь. Но, все-таки, судьи-то кто?! Может, «Высший Судия» и есть та самая Совесть, сверяясь с которой, автор сам определяет свое место?
В памяти внезапно возникли два потрепанных тома «Войны и мира» на дядином столе. Он никогда не убирал их в шкаф, эти книжки в аскетичных, серовато-зеленых обложках. Всякий раз, когда выдавалось время, открывал наугад, читал и что-то чиркал карандашом. «Разве можно писать на книгах?», – наивно спрашивал я. «А это уже давно не книга, – улыбался Василий Львович. – Это дневник моих самых откровенных мгновений. В двадцать лет я подчеркивал одно, в тридцать – совсем другое… Сейчас вот сижу и удивляюсь своей юношеской чистоте и наивности, но все равно подчеркиваю. Только теперь то, что раньше лишь пробегал глазами. И, знаешь, Сашка, ужасно горжусь, что дружу с этой книгой. Чтение само по себе процесс увлекательный, но здесь уже не простое чтение. Здесь словно взбираешься по огромной горе куда-то вверх, к небесам. И всякий раз, когда хочется схватиться за карандаш, чтобы удержать, подчеркнуть новую мысль, это означает, что небеса раскрылись, указывая тебе дорогу…».
Так, может, здесь ответ и кроется? В таких вот читателях, которым понятно не только каждое твое слово, но и мысль, открывшаяся тебе, пока ты это слово писал? Тогда все сходится и с Совестью. Был честен – тебя услышали; слукавил – и все, гора рухнула, небеса закрылись. А по равнине, конечно, бездумно бегать легко и просто. И Совести, брезгливой до всяких грязных дорожек, не угнаться.
Но вот сейчас я, кажется, готов остановиться и подождать её. Нет, я уже остановился! Я оглядываюсь назад и спрашиваю… Впрочем, для чего спрашивать? Ответ известен: «Широков вышел весь в первой книге». Но жизнь ведь ещё не кончена! Я чувствую, мыслю… Вот приду сейчас домой, удалю из компьютера всю дребедень про Лекомцева – не буду ничего заканчивать – и сяду писать новую книгу! Книгу с большой буквы Ч, потому что Честную…
Но дома все сразу пошло как-то не так.
Едва захлопнув дверь, я, как и собирался, побежал включать компьютер. Но только протянул руку к системнику, как на столе затрещал телефон.
– Да! – рявкнул я, срывая трубку.
– Что ты так кричишь? – после короткой паузы спросила Екатерина.
– А, это ты. – Я сбавил тон. – Прости. Только вошел, ещё даже куртку не снял…
– Да, тебя не было, – как-то печально сказала Екатерина. – Я звонила несколько раз, боялась, что так и не застану. Мне нужно срочно уехать. Мама заболела. Надо отвезти ей лекарства и вообще, побыть рядом.
– Как уехать? – опешил я, вспомнив, что чуть ли не завтра собирался сделать ей предложение. – Мне же надо… Я хотел с тобой… Хотя, да… Прости… Конечно. Надо, так надо. Ты надолго едешь?
– Не знаю, – ещё тише произнесла Екатерина. – Я позвоню, когда вернусь.
– А оттуда что, нельзя позвонить?
– Нет… Не знаю. Мама в больнице. Скорей всего, придется быть там с ней.
– Возьми мобильник.
– Денег нет, – совсем сникла Екатерина. – Лекарства очень дорогие, на билет потратилась, да и там на что-то жить нужно. Спасибо Бумбоксу – одолжил немного… Извини, Саш, я больше не могу говорить, скоро ехать.
– Подожди! Ты что, уже на вокзале? Во сколько поезд? Я провожу.., – запоздало засуетился я.
Но Екатерина уже повесила трубку.
Черт! Вот что теперь делать?! Можно, конечно, схватить такси – у них тут за углом как раз стоянка – помчаться на вокзал, найти, проводить… Но до города, в который собралась Екатерина, можно доехать и автобусом. Что если она именно автобусом и поедет?
Нет, решил я, никуда мчаться не буду. В конце концов, хотела бы проститься по-человечески, то сказала, откуда едет и во сколько, а так… Она ведь ещё, кажется, и обиделась. А на что? На то, что меня дома не было весь день? Но нельзя же ждать от человека, что он сидит перед телефоном в вечной готовности услышать неприятную новость! Да, я сглупил, не проявил должного сочувствия, но разве она дала мне время опомниться и это сочувствие как-то выразить? А если я и сам переживал в тот момент какое-то потрясение, (как оно, в сущности, и было), я же не обижаюсь, что она не поинтересовалась моими делами!
Короче, ладно! Может, все ещё и к лучшему. Сделай я предложение, как собирался, ещё неизвестно, как скоро был бы начат новый роман. А так, в одиночестве, все пойдет, как по маслу. То, что Екатерина уехала именно сейчас, можно расценить, как знак, что задуманное непременно должно реализоваться. И тянуть, полагаю, с этим не нужно.
Сказано – сделано! Я немедленно включил компьютер и, ожидая, когда откроется рабочий стол, задумался: а о чем будет новая книга?
Когда-то давно, довольно долго, зрела во мне идея написать роман про актрису. Талантливую, удачливую, для которой её роли стали единственной реальностью. Проживая чужие жизни, написанные кем-то и логически завершенные, она оказывалась абсолютно беспомощной перед лицом жизни собственной, реальной – такой непредсказуемой, непонятной, где партнеры не отвечают нужными репликами, а сюжет то разворачивается слишком быстро, то тянется монотонно и вяло, выводя, порой, к финалу совершенно не такому, какой ожидался. В обидах на эту свою неправильную и несправедливую жизнь, героиня пыталась уподобить её актерской игре, подменяя подлинные чувства теми, которые, по её мнению, более подошли бы персонажам, которых она в тот момент играла. И постепенно человек в ней полностью переродился в лицедея, растеряв все, что дарила, или ещё могла подарить реальная жизнь. А вслед за человеком умер и талант, потому что в узком, замкнутом ото всех мирке, его невозможно сохранить живым, понятным и востребованным.
Помню, идея эта мне очень нравилась. И прообраз имелся. Я переживал в ту пору отчаянно-безнадежный роман с актрисой местного театра, которая была значительно старше, но со сцены смотрелась просто великолепно. Короткая связь с ней открыла мне двери за кулисы, да и сама моя пассия много чего о театральной жизни поведала. Может, она и не отличалась особым талантом, скорее, выигрышной внешностью и умением держаться на сцене, как примадонна. Но, играясь со мной в любовь, мучая и дразня, сама того не ведая, вдохновила меня на книгу о том, как в потоках зависти и склок тонет всё подлинное и искреннее. Люди правильно говорят – страданием душа полнится, а я тогда страдал отчаянно. Вот и родилась идея романа об актрисе. Монолог-воспоминание перед старым зеркалом, которое видело героиню в разных лицах – и гордую, упивающуюся могуществом своего таланта, защищенную гримом, как забралом, и беззащитную, растирающую по лицу слезы то горя, то радости. Перед этим зеркалом она и умирала в конце, рассмотрев, наконец, пустоту за увядшей оболочкой. И последними словами романа должна была стать фраза: «Все, решено, я ухожу из театра».
Я даже наброски какие-то начинал делать, выдумывал детали сюжета – муж-драматург, писавший для героини пьесы, которые никто не ставил, потому что слишком смелы и новы они были; злейшая подруга, гадящая по мелочам; благородная соперница, которую они, вместе с подругой, вытравили из театра, и этот грех преследовал героиню всю жизнь; режиссер – почти бог – от мелкого компромисса дошедший до крупной подлости. И, как итог, последняя роль – роль пенсионерки, вахтерши в родном театре. Одинокая, без мужа, которого давно бросила за его несостоятельность, она тайком наблюдает из-за кулис за репетициями одной из его пьес, которые, наконец-то, признали и начали ставить. Ей кажется, что она одна знает, как нужно это играть – ведь писались—то они когда-то для неё, идет к режиссеру, все ему показывает, рассказывает, умоляет дать хоть какую-то роль, но в ответ слышит лишь деликатную, обтекаемую благодарность, не более. Её режиссерские «находки», идеи, манера игры – все безнадежно устарело, никому не нужно и не интересно…
Ознакомительная версия.
