– Не расстраивайся, старик, – говорил сосед. – Куда денется. Придет… Баба…
Оксана тем временем шла со Светой по улице и слушала невероятный посреди ночи вопрос:
– Ты куда сейчас?
– Не знаю… А к тебе нельзя?
– Что ты? – Света закатила глаза и развела руками. – У меня мама дома. Она ненавидит, когда я прихожу с женщинами.
Света взяла такси и уехала, оставив Оксану одну на Воздвиженке у Военторга. Оксана полчаса походила еще по городу и вернулась к Николаю.
– Ну вот, – закричал сосед, размахивая стопкой, при помощи которой собирался произнести тост. – Я же говорил, вернется. Баба, старик, она и в Африке баба.
Оксана заплакала. А Николай сказал соседу:
– Ты о своих бабах говори… А о моих молчи лучше. Извини… Иди домой.
Пристыженный сосед вышел, а Николай взял Оксану на руки и понес в спальню. Дальше начинается всякая романтика – про то, как Николай собирал губами слезы с ее щек, и про то, как он боялся, что ей будет больно.
А потом Оксана лежала и думала, какая у него большая голова. И говорила:
– Это же счастье? Правда, это счастье? Так теперь будет всегда?
А Николай знал, что никакого «всегда» на земле не бывает. Но не говорил этого Оксане. Потому что это тайна. Настоящая мужская тайна, которую женщинам раскрывают только подлецы или трусы.
С этого дня к его невероятному счастью примешивалась всегда строгая горечь католической формулы «пока смерть не разлучит вас». Но он молчал.
Они прожили вместе уже девять лет. Они родили двоих детей. И ни разу… Ни разу за это время Николай не сказал Оксане, что рано или поздно им придется расстаться.
– Это навсегда? – спрашивает Оксана всякий раз после нежности.
И Николай отвечает как можно увереннее:
– Конечно.
Был холодный зимний день в городе Флоренции, из тех дней, когда туман сползает с холмов к Арно, камень становится мокрым без дождя, японские туристы одеваются в полиэтиленовые плащи цвета Микки-Мауса и хочется повеситься. Спасаясь от этого желания, я зашел к приятелю, а приятель повел меня к другому приятелю, а тот повел к третьему, а потом в бар, и всюду мы выпивали.
Тот памятный день я помню фрагментами и урывками. Бар, например, принадлежал парню по имени Антонио, и располагался в такой тихой улочке, что ни одна натоптанная туристами тропа по этой улочке не проходила. Поставленный на грань банкротства Антонио решил обратиться в местное общество геев и лесбиянок с вопросом:
– А вам есть, ребята, где собираться?
– Да вроде как не очень-то, – честно ответили геи и лесбиянки.
И с тех самых пор принялись собираться у Антонио, обеспечив ему спокойную старость. Кроме геев и лесбиянок, в бар ходили только друзья Антонио, то есть мы. В тот самый зимний вечер Антонио познакомил меня с девушкой по имени Мара. Была ли она красавицей? Скорее нет. Скорее дело в невероятной нежности, в особенном выражении ее лица и фигуры, которое у других девушек бывает только, когда они неожиданно вскрикнут от испуга или восторга.
После легкой и продолжительной беседы я предложил Маре пойти со мной прогуляться, благо туман сползает с холмов к Арно и камни мокры без дождя.
– Ты симпатичный человек, – сказала Мара, – но я не пойду с тобой гулять, потому что не гуляю с мальчиками.
– Это почему же? – притворился я идиотом.
– Потому что я лесбиянка.
– Почему это, если ты лесбиянка, тебе нельзя гулять с мальчиками? – притворился я идиотом еще раз. – В конце концов, если ты не можешь просто погулять с приятным человеком по городу, а все время думаешь о сексе, то ради такой красавицы, как ты, я готов стать женщиной.
Мара засмеялась:
– Ты не сможешь.
– Конечно, смогу.
– Тогда первым делом поверь, что, если ты изменишь внешность, у тебя изменится жизнь.
И я поверил. Я взял у бармена Антонио машинку для стрижки волос (тогда у меня еще были волосы) и под одобрительное гиканье пьяной компании постригся налысо. И жизнь у меня изменилась. Мара взяла салфетку, смела мне с плеч состриженные волосы, сняла с вешалки мою куртку, закутала меня в нее, взяла за руку, и мы пошли гулять.
Не больно-то много мест есть в городе Флоренции, куда поздним вечером может зайти влюбленная пара. Мы побывали повсюду: в кафе Пашковски, где граппа вдвое дороже, в клубе Стоунхендж, куда пускают по пластиковым карточкам, и у рыжей датчанки барменши Ло, где висит над головою морской колокол, чтоб отзванивать счастливый час. Еще мы были на какой-то бразильской дискотеке, где нам запретили танцевать в клетке для девчонок-заводилок. Глубокой ночью мы выпили кофе на вокзале Кампо ди Марте. Мы были чудовищно пьяны. Я предложил Маре отправиться ко мне в гости.
– Ты же обещал стать женщиной.
– А разве женщина не может пригласить подругу в гости?
– Может, так что в гости мы поедем ко мне, – Мара улыбнулась и затолкала меня в нарочно подошедшую электричку. В электричке мы целовались, и Мара спросила, есть ли у меня презервативы.
– Чего? Ты же лесбиянка? Я же женщина или как?
– Я лесбиянка, ты женщина, почему ты думаешь, что мы не можем заниматься любовью?
– Подожди-подожди, если я женщина, то откуда тогда у меня взялась эта штука, на которую надевают презерватив? И могу ли я, женщина, заниматься этой штукой с тобой любовью, если ты лесбиянка?
Мы все-таки были великолепно пьяны, и Мара сказала:
– Подумаешь, эта штука! У многих женщин бывает эта штука. Ты можешь заниматься любовью чем хочешь, только не думай главную мужскую мысль.
– Какую?
– Не думай, хороший ли ты любовник.
И я перестал думать, хороший ли я любовник.
Мара жила за городом в крохотном местечке на вершине холма, в старинном пятиэтажном доме на пятом этаже. Дом стоял на самом краю обрыва, поэтому, когда я вышел на балкон в Мариной спальне, дух захватило, и голова пошла кругом. Кроме ожидаемой высоты дома, под моими ногами была еще крутая пропасть, скала, поросшая миртом, долина, поросшая чернильными в лунном свете кипарисами, а дальше на самом горизонте – горы.
– Красивые горы, – сказал я Маре, когда она подошла ко мне сзади и положила мне подбородок на плечо.
– Это не горы, – когда она говорила, я чувствовал плечом ее слова. – Сначала я пойду в душ, а потом ты. Твое полотенце будет синее.
Едва она ушла, я снова взглянул на далекие горы и с ужасом понял, что горы шевелятся. Расползаются, передвигаются. Я все-таки был очаровательно пьян и не преминул подумать, что, может быть, женщины вообще всегда видят горы движущимися. Что вот я стал женщиной, что подруга моя принимает душ, горы движутся, завтра мы проснемся, а земля совсем не такая, какую я знаю, что страны все поехали, что правительства понятия не имеют, кто теперь кем должен управлять, что несчастные пограничники съехали со своими контрольными полосами в самую глубинку.
Мара подошла ко мне мокрая и теплая, в халате, босиком:
– Ну, ты идешь?
– Горы движутся.
– Это не горы. Приходи.
На Востоке стало всходить солнце. Я был восхитительно пьян в ту ночь и поэтому не помню, сколько времени стоял на балконе над пропастью, смотрел на солнечные лучи и движущиеся горы. Важно, что через какое-то время с изменением света облака на горизонте перестали притворяться горами и я наконец понял, что они не горы, а облака.
Я вошел в спальню, Мара спала, халат валялся на полу возле кровати, и на халате спала кошка. Я пошел в душ, мое полотенце было синее. Я долго стоял под душем, и мне приятно было чесать ладони об оставшуюся на голове от волос стерню. Потом я вернулся в спальню, лег под одеяло к голой девушке, она обняла меня, не просыпаясь, и я заснул с тем радостным чувством, которое заставляет человека улыбаться во сне. Так засыпают дети в заваленных игрушками детских комнатах под пуховыми одеялами, поцелованные мамой на ночь, с плюшевой собачкой в руке. Так засыпают женщины, обняв любимого человека все равно какого пола. Мужчины так не засыпают никогда. Пока человек мужчина, он даже и не догадывается, что спит тревожно, что во сне хотелось бы иметь оружие под рукой, что проваливаться в сон почти так же неприятно, как умирать.
Мы спали до полудня. Если бы, проснувшись, я подумал, хороший ли я любовник, то наверняка стал бы приставать к Маре, но я ничего такого не подумал, мы просто встали, сварили кофе, кошки в ее доме свободно разгуливали по столам, кошкам ничего не запрещалось.
Мы поговорили про кошек. У меня было волшебное чувство затерянности. Что вот сижу в городке, про который известна только одноименная марка вина, никто на свете не знает, где я. Сижу в женском халате, говорю про кошек с девушкой, с которой вместе спал, не думая, хороший ли я любовник.
Мы поехали к морю. Это совсем недалеко, полчаса на машине по серпантинам среди холмов. Мара вела старенький «Фиат». Я смотрел в окно и курил. Пообедать мы остановились в крохотном сельском ресторанчике. С потолка свисали окорока. Мы немного выпили. У меня было чувство затерянности, о котором я сообщил Маре, и Мара улыбнулась:
