Артем зачем-то рассказал пару новостей с комментариями о дорожающем бензине и экстравагантной выходке какой-то женщины-депутата, вероятно, известной. Говорил Артем как-то ускоренно и будто держал во рту горсть мелких камешков, отчего окончания, а то и сами слова проглатывались, создавая непрерывный, малопригодный для понимания поток речи. Лантаров ясно видел, что миссия ему была крайне неприятна.
– Кирилл, у нас серьезные проблемы с твоим клиентом, – теперь Артем говорил внятно, пристально глядя Лантарову в глаза, – он тебе десятку залога отстегнул, а нам грузит, что двадцатку… Ты вспомни, десятка была все-таки или двадцатка? Для зелени это влет внушительный, сам понимаешь.
Лантаров одеревенел. Он смотрел ошалелыми, немигающими глазами. «Какая десятка? Какая двадцатка, о чем это он?»
– Кирюха, ты должен вспомнить. – Артем пытался быть по-дружески убедительным, в то время как глаза жалобно и заискивающе просили. – Ведь кроме тебя никто не подтвердит. Он слышал, что ты попал в аварию, но не знает, в каком ты состоянии. Я помню, когда ты ехал на встречу, мы договаривались, что за тачку он даст десятку залога…
– Я действительно не помню… – с обреченностью жертвенной овцы признался Лантаров, с трудом шевеля пересохшими губами.
– Кирюха, Влад ясно сказал, что дело это галимое. Мы уже и так влетели с твоей аварией в десятку – деньги пропали, а тачка заказана. И выкладывать еще десятку зеленых – так сказал Влад, – никто не будет. Даже если ты не помнишь, надо стоять на том, что ты только десятку получил.
Артем последние слова выпалил довольно громко, и тревожно огляделся в палате. Несколько пар любопытных глаз тотчас разбрелись по стенам. Но, коль все уже и так слышали…
Когда Артем ушел, Лантаров после этого короткого визита чувствовал себя опустошенным и обессиленным, как будто только что осилил марафонский забег. Он, по правде говоря, даже не ожидал, что удаление от цивилизации окажется столь изнурительной пыткой. И ведь эти люди – Влад и Артем, – они же могли ему помочь! Если только они действительно его прежние товарищи. Или компаньоны, или кто угодно, с кем он делил планы, время, деньги. Разве они не понимают его проблем?! Или, наоборот, отлично понимают, но не желают помочь… Этот простой и вместе с тем логичный вывод казался особенно неприятным. «А может, все вообще по-другому, и я просто схожу с ума? И кому я нужен сейчас, – банкрот, прикованный к постели, живой труп?» Всяческие страхи в одночасье накинулись на молодого человека. Так волчья стая нападает на отбившегося от стада, одинокого и больного оленя. Его материальный мир, некогда устойчивый и неприступный для кризисов (не помня деталей, он был уверен в этом), обрушился в один миг, как те величавые и могущественные строения во внешне благополучном Нью-Йорке, что легко развалились от ударов посланных руками террористов самолетов. Бах! Вовсе не автомобиль, – вся его жизнь протаранена, и он обречен на погибель от застоя.
Новый, совершенно неожиданный вопрос неотвратимо приближался подобно свирепому урагану. Во время очередного врачебного осмотра заведующий отделением предельно откровенно заявил о необходимости искать источник финансирования для его пребывания в больнице. Он должен обратиться к родственникам, к близким людям, которые могут оплатить его лечение тут. Когда врач, завершив обход, удалился и в палате возникла напряженная тишина, Лантаров испытал отвратительное унижение. Его укоряли, как нищего или нечестивца, обманом занявшего место более достойных…
Откуда-то же возник его былой благополучный мир?! Ведь он помнил себя уверенным и сильным, целеустремленным и состоятельным. А теперь в памяти всплывали лишь эпизоды жизни на редкость ранимого мальчика, подростка-неудачника и ущербного юноши-лузера. Мать всегда держала его в узде, это Лантаров знал точно. Сын был у нее чем-то вроде кота, которого иногда холят, иногда принуждают мурлыкать на груди, а иногда, когда он надоедает, могут пнуть под зад. Юноша благоразумно выполнял каторжную роль прирученного подростка, затаившись до поры до времени. Ибо не дай бог молодому Лантарову совершить что-то поперек ее слов – он тут же лишался карманных денег (а на словах, заодно и наследства) и должен был чуть ли не на коленях вымаливать прощение. Сын был рожден должником своей кремниевой родительницы и рос с этим ощущением до того счастливого момента, когда сумел превратиться в неукротимого смутьяна. Однако стоп! Когда это произошло? Где возник момент трансформации? Смерть отца?! Точно, смерть отца многое прояснила, ведь он сам столкнулся именно с теми трудностями, которые не сумел решить в своей жизни его отец. Отец оказался аутсайдером вследствие отношений с его матерью, или, может быть, он был им всегда, а мать просто проявила это и открыла ему глаза. Нет, не так! Именно она засветила отца точно так же, как нерадивый фотограф засвечивает негатив, вот он и поблек, стал недееспособным, непригодным для печати качественных фотоснимков. А все ведь проистекало из ее немыслимой, нечеловеческой жажды все контролировать, никогда не ослабевающего желания управлять всем и вся. И он, Лантаров-младший, вдруг интуитивно понял это – после смерти отца. И тогда взбунтовался…
Его мозг отчетливо воспроизвел, что в течение нескольких месяцев после поездки на турбазу под Дымер у него было только одно желание – надежнее спрятаться от любых глаз. Лантаров перестал общаться с былыми одноклассниками. Ему чудилось, что все вокруг уже знают о его позоре и втайне обсуждают его, считая импотентом. Любая, самая безобидная улыбка могла вывести его из равновесия. Он был готов броситься на каждого улыбающегося, подобно рассвирепевшей собаке, с восторгом жаждущей вцепиться в глотку. Оставаясь в одиночестве, он стонал, метался, бесконечно задавал себе один и тот же мучительный вопрос, как будто сам с упоением садиста срывал повязку со свежей раны и пускал кровь: «Почему?! Почему именно я?! Чем прогневил я Бога, за что получил такое наказание?!» Состояния его сменялись одно за другим: то его лихорадило, то тошнило, то он становился мрачно сосредоточенным, думая о каком-нибудь изощренном способе погубить себя. Он слишком часто с особой яростью цедил сквозь зубы слово-заклинание «Ненавижу!» и действительно ненавидел всех. Ненависть, слепая и глупая ненависть заслонила весь мир густой пеленой, скрыв его краски и оставив лишь болезненные видения. Кирилл чувствовал себя проклятым, прокаженным, отмеченным меткой скалящегося ему в лицо Сатаны, и даже книги не спасали его. А Хемингуэй и Мопассан – он любил их за мужественность и за успехи у женщин гораздо больше, чем за пленяющий слог, – теперь только раздражали его. Они лишь подчеркивали отсутствие достоинств, которых он желал. И только институт освещал будущее красочными линиями, загоняя несостоятельность и агрессию в глубины основательно разрушенной крепости под названием «душа».
2
Лантарова, неподвижно застывшего на больничной койке, после долгих терзаний посетило внезапное, неподвластное пониманию или управлению озарение. Он опять стал улавливать ход событий своей прошлой жизни. Он увидел себя студентом – беспечным, отстраненно-веселым представителем студенческой богемы внешне и хрупким, медузообразным, крайне мнительным и уязвимым внутри. Он отныне сторонился девушек, избегая знакомиться – из страха вовлечь себя в отношения, которые проявят его мужскую слабость. Но Лантаров решил налечь на учебу не только из страха перед язвительной улыбкой какой-нибудь девушки. Он не обладал какими-либо способностями к лидерству и посредством учебы рассчитывал завязать дружбу или приятельство с кем-нибудь из сильных мира сего – а таких в КИМО хватало. Наконец, главным пунктом его мотивационной траектории оставалась мать. Чем больше он взрослел, тем больше чувствовал себя лишним подле нее. Она же, держа сына на почтительном расстоянии, то приближала его к себе в моменты кризисных отношений со своими мужчинами, то удаляла, когда старалась насладиться жизнью сполна. Сын же от этого чувствовал себя в тотальной зависимости, в зоне гнетущего контроля. Учеба должна была помочь избавиться от этой отвратительной узды, а заодно и от все более развивающейся убежденности в собственной несостоятельности.
И Лантаров не ошибся. Он сумел прослыть умником, учась без особого интереса к знаниям, но чувствуя, что это даст его скромной фигуре безупречную упаковку. Феноменальная гибкость Лантарова и развитая еще в школе скрытая услужливость превратили его в существо редкой осторожности. Эдакий по-своему мудрый домашний кот, прекрасно знающий, что от него ждет каждый член семейства, и оттого успешно лавирующий между ними ради ласк и вкусной еды. Природная наблюдательность и четкость цели помогали Лантарову находить тех, кого он искал. Мальчики и девочки – дети влиятельных родителей, прозванные мажорами, не могли не выделяться из толпы – они для того и являлись, чтобы демонстрировать себя в качестве беспредельно значимых персон студенческого племени. Каждое их движение с дикарской прямолинейностью свидетельствовало: солнце светит исключительно для усиления их сияния.
