Ознакомительная версия.
– Понял! А чего не понять. – Когда утка летит, делай упреждение вперёд ещё на утку и стреляй, – ответил я.
– Правильно, – похвалил друг. – Но так метятся «дымарём», а если стреляешь бездымным порохом, то надо целиться в клюв.
С Евгением я всегда согласен. Он сын лесника и про охоту от отца много чего знает. Для меня каждое его слово авторитетно. В школе он первый бегун. Однажды по первой пороше у Женьки в ружье гильза застряла. А заяц совсем рядом. Бросил он ружьё и пустился за зверьком быстрее собаки. Догнал зайца. Потом старшие охотники поговаривали, что если молодой Симонов курить не будет, ему гончара вовсе иметь не надо.
Мои воспоминания об этом случае прервали бурные хлопки крыльев, круто поднявшегося свечой селезня.
Ах, этот селезень, как он красив! Голова и шея зелёногранатовые, с бархатным блеском. У основания шеи белый ошейник. Грудь крякаша каштанового цвета, с белыми поперечными полосами. Оперение крыльев, бока и живот птицы светло-пепельные. Клюв ярко-оливковый, с чёрным концом.
Я застыл на месте, а Женька, как завороженный, побежал за крякашом. Утка улетела. Я полюбопытствовал:
– Чего не стрелял-то?
– И сам не знаю, – развёл руками Евгений. – Неожиданно получилось: все побежали и я побежал. Надо же, за селезнем, как за зайцем побежал.
– Так-то ты придёшь домой с пустым рюкзаком, – намекнул я охотнику на сон.
– Всё равно – наколошматю… Первый раз так вышло.
Мы присели на валёжину. Евгений вытащил из грудного кармана тонкую косточку – манок на рябчика, и стал свистеть: «тиу-у, тиу-у, ти-ти-ти».
– Этот пищик сделал хороший мастер из трубчатой кости крыла ястреба.
Он снова подставил косточку к губам, и по лесу серебряным звуком, как-то одновременно грустно и задорно, мелодично зазвенел голос рябчика-самца.
– Ты рябчиков манить умеешь? – спросил дружок.
– Не пробовал ещё.
– На, пробуй.
Я стал дуть в косточку, но никто, кроме синиц, мне не отозвался.
– Не так надо. вот как манят петушка, – Женька снова просвистел. – Ну, ладно, некогда, учись у природы. Дальше пойдём.
Прошли мы немного, и вот снова шумно поднялась утка. Женька вскинул ружьё, щёлк – осечка.
– Вот те на-а, – ругнулся стрелок. В самый момент подвело ружьё! Ну, нечо, нечо, на второй раз обязательно стрельнёт.
Двинулись дальше. Вода в реке шумит, перекатывается через завалы. На берегу зеленеет трава. На старых осинах громко стучат дятлы, в кустах неугомонно щебечут малые пташки. Хочется прилечь на песок и вздремнуть.
Женька чего-то рукой машет, меня зовёт. Шепчет:
– Лёнька, гляди, во-он за корягой чирок питание ищет. Чирков брать будем, что ли?
– Будем. Из него, из чирёнка, хороший суп получится.
– Тогда ты стой на месте, не мешайся. Я подползу ближе.
Мой дружок, ловко прячась за пни и коряги, продираясь через кусты, подкрадывался к дичи. А уточка, не чуя беды, беззаботно плавала у берега, а я на всякий случай в кармане потрогал спички для костра.
Женька встал на колени, тщательно прицелился и нажал на курок. Щёлк – осечка. Опять осечка, а чирок – «фыр-р-р» и улетел.
Приятель не на шутку рассердился:
– Да что это такое?! Наказание какое-то! – потеряв всякую осторожность, кричал он.
– Осечка, вот что! – кричал и я. – Выбрось ты этот патрон, вставь другой.
Женька торопливо переломил ружьё, глянул в патронник, а там пусто. Нет патрона, забыл зарядить.
– Так вот почему оно не стреляло, – очумело пробормотал друг. – Не заряжено было.
Я хохотал до слёз…
– Ну, а как же твой сон и полный рюкзак уток?
– А ну его, это всё – враньё. Я и вправду подумал, что сегодня уток настреляю, – признался Евгений. Он неожиданно улыбнулся и захохотал громким, добрым смехом.
Незаметно прошло время тёплого «бабьего» лета. На смену червонному сентябрю заступил месяц октябрь, пока такой же тёплый и светлый, с сохранившимися ароматами припоздалых грибов в перелесках да рубиновой клюквы на шелковистых мхах болот. В ситцах березняков и золотоствольных сосняках весь день слышится какая-то нежно-грустная музыка прощания с сытым летом, а по ночам она звучит в посвистах сильных крыльев и гоготании перелётных птиц, покидающих родные места до следующей весны.
Ночью не спит большеглазая сова, повернёт кошачью голову назад и вдруг захохочет.
Очень далеко показалась бледная, ещё не дозревшая луна, её печальный голубой свет лениво пал на небольшую поляну, на одиноко притаившийся маленький домик, ульи, дощатый сарай и врытый в землю омшаник для зимовья пчелосемей.
Сова покричала во тьме леса, пощёлкала костяным клювом, расправила крылья и тенью бесшумно отправилась на охоту. Она присела на толстую ветку дерева, стоявшего возле ульев, и уставилась в пожухлую траву, где шуршат мыши.
Сова прилетает сюда каждую ночь и замечает здесь, на поляне, ещё не старую женщину, одетую в телогрейку, либо тёмный рабочий халат. Птица давно привыкла к женщине, не боится, когда хозяйка пасеки крадучись выходит из домика, неожиданно включая фонарик.
А хозяйка иногда подолгу стоит, облокотившись об угол домика или присев на пенёчек, вслушиваясь в ночные шорохи и звуки, цепко вглядываясь в силуэты ульев, определяя – все ли они на месте, не утащил ли который за изгородь медведь – сладкоешка.
Сова отметила в женщине странность разговаривать в темноте. Вот и сейчас, настоявшись и изрядно продрогнув, женщина перекрестилась и тихо, торопливо заговорила:
– Господи Боже наш! Всё, в чём я сегодня согрешила словом, делом и мыслию, Ты, как милостивый и человеколюбивый, прости меня. Подай мне твоего ангела-хранителя, который оберегал бы меня от всякого зла. Ибо ты хранитель тел и душ наших, и тебе Славу воздаём. Отцу и Сыну, и Святому Духу, ныне, присно и во веки веков Аминь!
Окончив молитву, женщина ещё раз перекрестилась на восток, поклонилась и, скрипнув дверцей, вошла в избу.
Ночь тиха. Вечерний ветер заблудился в вековой тайге и, едва шевельнув тяжёлую пихтовую лапу, вконец обессиленный, заснул. Казалось, всё в округе отдыхает: и птицы, и звери, только круглолицая луна, розовея с каждым часом, поднимается над лесом всё выше и выше, робко смотрела на землю.
Но… нет, рядом с пасекой, за проволочной изгородью, что-то зашевелилось, засопело, и вот за столбом, на коем держалась преграда, выросла фигура медведя. Он стоял на задних лапах, а были они, эти ноги, коротки, будто бы в низко спустившихся галифе, которые мешали зверю шагать. Передние лапы и лохматую башку он положил на верхний торец столба и слушал. Незваный гость напоминал первобытного человека. Зверь выгулялся взматерел, грозной силой вымахал. В небольших жёлто-коричневых глазках, так похожих на пуговичные глазки плюшевого мишки, замерло тягостное ожидание.
Медведь приходит сюда на пасеку решать главный вопрос жизни – вкусить медку, накопить на зиму жирку. Зверь натянул проволоку изгороди, она поддалась и предательски брякнула банками, приспособленными на ней для сигнала.
Медведю пришлось идти к старому лазу, прорытому загодя. Здесь обошлось без шума.
На пасеке он был не новичок, сразу приступил к делу. Подошёл к одному улью, послушал, по слабому писку пчёл определил – мало мёда. Послушал другой, в этом ящике гудела, жила многотысячная семья – много мёда.
«Пчеловод» встал, деловито снял крышку с улья, но совершил неосторожность, не так тихо положил её на землю. Он уже собирался облапить ароматный ящик и, медленно ступая по земле короткими ногами в низко спустившихся галифе, откровенно виляя задом, поднести награбленное и перебросить его через забор. Но прямо в его глаза резанул лучик фонарика, и зверь услышал женский голос, тихий, сквозь слёзы:
– Опять ты пришёл? Опять не хороший, как мой покойный пьяный муж. Вот пришёл и всё ломаешь, ломать ума не надо. Всё-таки ты держи себя в руках, всё-таки не распускайся… Ладно, уж, раз пришёл, давай и в таком виде поладим!
Голос женщины словно приворожил медведя. Он не побежал прочь, наоборот, свесив огромные неуклюжие лапы и низко опустив голову, как виноватый мальчуган, выслушивал назидание. А женщина тихо, горестно, со слезами продолжала:
– Конечно, Мишенька, мёдом-то питался и Иоанн Креститель. Окридами да мёдом. Так давай я тебе в блюдечко налью. Чего ты ульи-то ломаешь? Ты ведь в пчелином-то деле не понимаешь. У тебя лапищи-то вон какие. знаю, ведь и к Сергию Радонежскому Святому тоже медведко приходил, и смотрел на него как злой заимодавец. И отец Сергий выносил ему хлеба, клал его на пенёк. Медведь съедал и уходил подобру-поздорову. ну что ты на меня глядишь?
В буйной голове «мишки-пчеловода» что-то происходило. Слова простой крестьянки Ольги действовали на него успокаивающе, гипнотически. Думается, что даже своим умом он прекрасно понимал, что перед ним сама доброта, грех у такого человека украсть.
Ознакомительная версия.
