– Спокойно, товарищи сентябристы – откликнулся Кравченко из своей.
Умывакин приблизился к Пестелю, закурил мятую сигарету и тихо заговорил:
– Вот мы в сорок втором году так же держали круговую оборону под Черным Яром. Нынче нас враз сомнут через твою мягкотелую установку, так следует ожидать, а в сорок втором году мы долго держались, суток, наверно, пять. Так что ходил я, командир, ходил я с голыми руками против «тигров», было такое дело. То есть не с голыми руками, понятно, а при мосинской винтовочке со штыком. Ранило, конечно, жалею, что не убило… Потом год в концлагере под Орлом, потом еще пять лет в лагере, но это уже в Инте…
– А в последний раз ты за что сидел?
– В последний раз я сидел за то, что Круглянская выписывала фальшивые разнарядки.
Вдали послышался шум моторов.
Около того часа, когда над Уральским хребтом начали наливаться влажные осенние звезды, бригада Владимира Солнцева собралась за дощатым столом, врытым посреди вагонгородка, чтобы скуки ради сгонять партию в домино; дожидались только подачи света, а то костей было не разобрать. Но еще долго стояла особенная, какая-то глубоко отечественная мгла, в которой отгадывалось отчаянье и пространство. Пахло вечерней свежестью, борщом, машинным маслом и стиркой. В одном из ближних вагончиков неутешно рыдал младенец, точно он предчувствовал свою будущность.
Наконец вспыхнула стосвечовая лампочка, повешенная аккурат над доминошным столом, которая питалась от подстанции поселка Москва, и Попов ни к тому ни к сему сказал:
– А между прочим, бугор, мы уже третий месяц втыкаем без выходных.
Остальные поддержали Попова невнятными восклицаниями.
– Ну, вы, ребята, вообще! – возмутился бригадир Солнцев. – А кто гулял на День работника нефтяной и газовой промышленности?..
– Да буду я твоей жертвой, – вступил азербайджанец Са лим, – ты еще вспомни про Новый год!
– В общем, ты, бригадир, как хочешь, – твердо сказал Кузьмин, – но чтобы завтра был у нас выходной! Я ставлю вопрос ребром!
Бригада одобрительно загудела, и Кузьмин, осмелев, добавил:
– А то я взбунтую производственный коллектив… Ну, ни в грош не ставят рабочего человека!
Солнцев вдарил по столешнице костью и зло спросил:
– Знаешь, что бывает за антисоветскую пропаганду?
– Нет, бугор, ты не увиливай, – сказал на это Попов, – ты давай конкретными словами отвечай на запросы дня!
Трудно сказать, что было тому причиной, но Солнцев неожиданно пообмяк.
– Хорошо, – согласился он, – пару выходных я, положим, организую. Но что вы будете делать сорок восемь часов подряд? Вы же подохнете от безделья!
– Зачем подыхать, – сказал азербайджанец Салим и, в свою очередь, вдарил по столешнице костью, – в Париж поедем, как на День работника нефтяной и газовой промышленности.
– Хрен с вами, – сдался бригадир Солнцев. – В Париж так в Париж, пожелания трудящихся – это для нас закон.
К доминошному столу пришлепал ручной енот, и Солнцев дал ему закурить; бригада с полгода тому назад приучила животное к табаку – сунут ему в ноздрю сигарету, он себе и дымит. Так вот Солнцев дал закурить еноту и пошел на радиопункт переговорить с вертолетчиками насчет санрейса Москва – Париж. Перед уходом он наказал бригаде:
– Вы давайте собирай бабки на вертолет.
И бригада зашуршала сотенными купюрами.
Еще сутки ушли на то, чтобы сообщиться с Парижем и вынудить у начальника потока пару выходных дней. А рано утром в четверг солнцевская бригада, разодетая в пух и прах, погрузилась в железную стрекозу: на Солнцеве был желтый галстук в черный горошек, на Кузьмине – японский костюм, одновременно отдававший во все цвета радуги, и рубашка, расстегнутая до пупа, Салим напялил на голову смушковую папаху, а Попов вырядился в ядовито-зеленый бархатный пиджак, сшитый, по всем вероятиям, из портьеры.
Кузьмин, очень любивший жизнь, спросил у второго пилота:
– Как техника-то работает?
– А так работает, что без молитвы не включаем, – ответил второй пилот.
И Кузьмин задумался о своем.
Долетели они, впрочем, без приключений и приземлились в окрестностях Парижа, когда на равнину уже окончательно пала ночь. Отчинили дверь, и Попов, который, будучи темным малым, при этом неплохо знал родную поэзию, продекламировал нараспев:
Друзья! сестрицы! я в Париже!
Я начал жить, а не дышать!..
Встречал брига ду странно одетый тип – на нем были плисовые штаны, что-то вроде толстовки, белая сорочка и галстук «бабочка».
– Салют, Жан-Поль! – приветствовал его Солнцев отчасти по иноземному образцу, и Жан-Поль расплылся в европейской улыбке, то есть в такой улыбке, которую отличала приятная снисходительность или даже искусно скрытая неприязнь. – А ну-ка скажи нам для настроения что-нибудь по-французски.
Жан-Поль переменился в лице и бесчувственно произнес:
– Же сью тре контан де ву вуар анкор, мсье лез уврие рюс. [2]
– Звучит, – одобрил его Кузьмин.
Затем солнцевская бригада уселась в автомобиль, подкативший непосредственно к вертолету, и направилась в Париж, который давал о себе знать немногочисленными огнями.
– Куда едем? – спросил Жан-Поль. – Я предлагаю по-старому в Мулен Руж.
– Олды, [3] – произнес Салим.
Что-то через полчаса автомобиль остановился возле приземистого, продолжительного строения, на котором так и было написано: «Мулен Руж». Бригада спешилась у подъезда и, нахохлившись, проследовала внутрь. При входе в маленький зал, или большую комнату, ребят встречала некая Жозефина – крашеная блондинка в черном лифчике и колготках на босо тело; каждый ритуально хлопал ее по мягкому месту, на что Жозефина бормотала нечто невразумительно неродное и делала легкий книксен.
Посреди зала стоял низкий стол, ломившийся, что называется, от выпивки и закусок; когда бригада устроилась за столом, Жан-Поль начал разливать выпивку, а Жозефина обеспечивала закуску. Поначалу пир развивался благопристойно – Жан-Поль сказал по-французски речь, а Попов в пику откликнулся на нее поэмой «Бородино». Но потом мало-помалу пошли безобразия: Солнцев демонстративно пил самогон из пластикового ведерка, Жозефина танцевала на столе, Салим пел азербайджанские песни, Кузьмин на спор съел миску борща со связанными руками, Попов шесть раз таскал Жозефину в соседнее помещение. Примерно за полчаса до того как всем повалиться кто где сидел и забыться мертвецким сном, задели некоторые традиционные, трогательные предметы. Бригадир Солнцев ни с того ни с сего сказал:
– Какое-то тут все вредное, неродное! Даже самогон у них керосином пахнет…
Салим добавил:
– И вообще французы червей едят.
– То ли дело у нас в Москве, – сообщил Кузьмин и мечтательно улыбнулся: – Это… березки кругом стоят, с последним прощелыгой можно душевно поговорить, бабы ведут себя не так все-таки безобразно…
– Но главное, – сказал Солнцев, – у них совершенно чуждая политическая платформа. У нас «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», а у них – «Человек человеку – волк».
– Тут, Вольдемар, ты, конечно, прав, – согласился Жан-Поль, рассеянно озираясь, – французы, точно, народ тяжелый. Я читал ихнюю литературу: что ни персонаж, то хоть оторви и брось.
– Ну, ты! – сказал ему Солнцев. – Тебе за что деньги платят? За то, чтобы ты нам, в частности, прекословил, развивал идеологию классового врага. А ты нам весь кайф ломаешь своими необдуманными словами!.. Ну-ка давай противоречь, давай искажай действительность, клевещи!
Жан-Поль переменился в лице и бесчувственно произнес:
– Французы, когда червей едят, то это они от жиру бесятся, а вот почему вы до сих пор червей не едите – это для нас загадка.
Попов повернулся к Солнцеву и спросил:
– Можно, бугор, я ему в рог дам за это конкретное измышление?
– Эй, эй, эй! – запротестовал Жан-Поль. – Мы так не договаривались, между прочим.
– А если за дополнительную плату? – спросил его Солнцев.
Жан-Поль призадумался на мгновенье.
– Нет, – затем решительно сказал он. – И за дополнительную плату я не согласен на мордобой. Вы ведь вон бугаи какие – раз-другой вдарите, из меня и дух вон…
– В таком случае, – объявил Попов, – придется тебя разжаловать обратно в Иваны Павловичи из Жан-Полей. За трусость и эгоизм.
Наступило продолжительное молчание, так как бригаду основательно разморило. Потом Салим, позевывая, сказал:
– Интересно: нет ли у них в области поселка под названием Вашингтон?
– А ведь я, ребята, электроды позабыл спрятать, – спохватился Кузьмин и сделал испуганные глаза. – Уговорят электроды, гадом буду, уговорят!
– Одна отрада, – сказал, засыпая, Солнцев, – что завтра лететь в Москву.
– В Москву, в Москву! – забубнила бригада на пьяные голоса.
В Смоленской области, в одном незначительном городке, живут трое… как бы это поаккуратнее выразиться – отщепенцев, что ли: Клавдия Половинская, бывшая «немецкая овчарка», Степан Иванович Горбунов, бывший шуцман сельской полиции, и глубокий дед Серафим, некогда служивший у Врангеля в писарях. Невзирая на то что уж сколько воды утекло с тех пор, как эта троица провинилась перед народом, городок ее бойкотирует, и отщепенцам ничего не остается, кроме как только водиться промеж собой.
